Пасторинс в Петербурге

- Мы уже добрались, - девушка в форме проводницы с голосом, круглым, как мягкий знак, словно к ее рту был прикручен  глушитель, трепала по плечу сонного Пасторинса. Весна заглядывала в окно, соседи собирали вещи, «Как рано, но зато весь день впереди» - говорила толстая девочка своей маме, и глазами проникала за зеленый метал вагона и сканировала мир, как кит процеживая мелочи начинавшегося дня. Оглянулся, посмотрел красными глазами, толстая девочка прищурилась на него и поплелась за мамой. «Вот так это иногда и бывает - засыпаешь в одном месте, а просыпаешься в другом» - с досадой подумал Пасторинс и стал, не торопясь, натягивать на себя свитер, джинсы. И надо было поддаться на эту дурацкую уловку, подстроенную Канинским, сукиным сыном, какого еще поискать: взрослый человек, тридцати шести лет отроду, имеющий высшее образование и гуманитарную душу, - ну зачем нужно было так серьезно принимать спор? - извечную подлость алкогольных застолий, когда для разума не остается места, и начинаешь скармливать его вечно голодным птенцам ребяческой удали. Нить, которая привела его в вагон поезда «Москва-Санкт-Петербург», растворилась среди открывшихся облаков, и Пасторинс с грустью пришел к выводу, что сейчас решать эту загадку – занятие довольно бессмысленное и тихонько возненавидел Ариадну, то есть Канинского.

Пришвартовавшись к Московскому вокзалу, поезд выпустил своих пленников на свежий питерский воздух, майское утро ударило в грудь бодрящей прохладой и поманило своими солнечными лучами на вечный Невский. «А ведь мог бы сейчас спокойно проснуться в своей квартире», - думал Пасторинс, вспоминая вчерашний вечер. Подоспевшие мысли о незаконченных чертежах для своего НИИ навели кое-какой порядок в его голове, настроили на деловой лад, тугими ремнями стянув дребезжащие внутри колокольчики, убив всех брюзжащих старух, - так открывался город. Закурив сигарету, Пасторинс направился вон с вокзала. На выходе из привокзальных территорий его одернула за рукав старушка в несвежей одежде, спросила время, щурясь то ли ему, то ли небу. Пасторинс всегда внутренне сжимался, когда к нему подходили подобные люди, - обычно просить денег, - он будто чувствовал собственную причастность к их нищете, к тому, что они не могут зарабатывать, и, стараясь не смотреть на просителей, давал им мелочь, откупаясь от себя и от них. Сейчас он добродушно, даже с благодарностью, сказал время, которое шустрыми ручейками пробегало у него перед глазами, и поспешил прочь. Выкуренная сигарета подействовала на не окончательно протрезвевшего Пасторинса  чересчур грубо, в голове пронесся обрывок мысли из прошлой ночи... Из малопригодных лохмотьев вчерашнего вечера можно было написать примерно следующую картину: схватить абстракцию, мысль, вдруг сорваться с места, за разговорами, не думая выбрать путь; чем он окажется и куда приведет – это ли не проверка связи внутреннего мира и географического места в доступной маленькой вселенной? и не это ли очевидная правда в выборе своего места?. Вот Канинский и подкинул идейку проверить это, Пасторинс, видимо, согласился, остальные лишь кивали, мигая глазами-рыбами, чувствуя чуть не то же возбуждение, что и соглашатели, Пасторинс и Канинский.

 

Через час времени, проведенного в шатаниях, настройках, установках начинавшегося дня, Пасторинс созерцал величественные колоны Казанского собора. Маленький в этой огромной пещере, он оказался словно в гипнотической власти громадного животного, одомашненного, но все равно вызывающего легкий трепет, независимое и толстое, оно может сожрать, может и разрешить прикоснуться к нему. Животное, спокойное и сытое хорошим солнечным днем, благосклонно позволяло рассматривать себя, незаметно подсовывая в раскрытые глаза и рты посетителей кусочки духовной пищи. Пасторинс прикрыл глаза, стараясь прочувствовать себя в этом  мрачном с оборванными полотенцами света здании. Музыка трамвайных путей, образы ночного неба и современных контор сменились в его сознании политической картой мира, глобусом из детства, когда все окружающее было таинственным и значительным, и заковали в невидимые кандалы, из которых невозможно вырасти, убежать, спрятаться… Никем не почувствовал себя Пасторинс, лишь крохотным полуслепым кротом с закрытыми глазами, что оказался на вечном Невском, обнаружил диковинные строения, каждое из которых – история, и растерялся.

- Представляете, если бы сейчас еще и Мусоргский зазвучал со своей «Хованщиной»? – сказал некто позади него. – Я так иногда себе представляю, и аж мурашки начинают бегать, с головы и вниз. А бывает, ради забавы, можно представить что-нибудь современное, джаз там или еще что, - в голове такое выходит, что немного с ума сходишь, - добавил неожиданный мужчина, низкий, с улыбающимися усами.

- Мм, - попытался ответить Пасторинс.

- Вот вы сейчас в Исаакиевский пойдете, - будто точно зная всю геометрию путей Пасторинса, сказал незнакомец, - вот там попробуйте. Эффект, по мне, не такой сильный, но кое-что вы обязательно найдете.

Слегка придушенный словами незнакомца, угловато сложенными сейчас в мозговых клетках, он плелся по Невскому, пытаясь привести в порядок начавшие вновь выбиваться из-под контроля мысли. «Интересно, если бы Мусоргский, родись он чуть раньше, был на короткой ноге с Воронихиным, взял да и предложил бы ему такую идею, какой бы получилась музыка в этом местечке?» Вопрос этот остался висеть в воздухе там, откуда взору Пасторинса открылся похожий на гигантский трюфель золотой купол Исаакиевского собора. Схватив за горло лукавую усмешку, змеей проползающей из мысленных глубин подсознания на лицо, Пасторинс уверенно направился вперед.

Неподалеку от собора стоял, доверчиво склонив салон к пешеходному тротуару, автобус с табличкой «Царское Село». Группа то ли туристов, то ли участников одной из делегаций, разъезжавших по Невскому в обоих направлениях, задевая взгляды прохожих, направлялась к храму. Невысокий юноша, загорелый, с курчавой головой и такими же курчавыми бакенбардами стоял возле автобуса, задумавшись. Его вид, романтичный и мудрый одновременно, невольно привлек Пасторинса, а внешность и одухотворенность юноши повлекли его за толпой в собор...

- Саша, - крикнули молодому человеку, - Идемте.

- Александр Сергеевич, право же, - добавила высокая красивая девушка.

Достав блокнот и авторучку, молодой человек поспешил к компании и, подбегая, вдруг сделал быстрое сальто, в полете что-то написав на бумаге.

- Ай да Пушкин, ай да… - закричали ему и голоса растворились в восторгах и смехе дам. «Настоящая высокая поэзия» - изумленный Пасторинс подумал, что ему встречаются забавные типы, подстроенные в это время  искусным случаем, оправдывающем свое место на земле.

Собор встретил Пасторинса добрыми объятиями открытых дверей, гостеприимно и хитро улыбнулся и в момент поглотил его. Темные, торжественные картины библейской хроники, модели сооружений собора, льющийся, словно сладкое вино из древней амфоры, голос экскурсоводов – все влекло, создавало возвышенно-почтительное настроение, и, как это бывает в подобных случаях, затрагивало тончайшие струны души. Захотелось прикрыть глаза. Струны души Пасторинса зазвучали поначалу одним незаметным щипковым инструментом, но, набирая силу, через несколько мгновений уже оглушали его огромным симфоническим оркестром, каждый смычок которого стягивал веки, стыковал века, наполнял, затем опустошал все его существо, приводя в состояние неудобного рая, так моллюск уже не может закрывать свои створки, раскрывается, растворяется в свете. Еще через небольшое время Исакий выплюнул Пасторинса, медленного, блаженного, непостижимого, - прохожий, взглянувший на него в этот момент не смог бы постигнуть той проникновенности, которая каленой печатью просвечивала на лице его. «Это Петербург, - думал взволнованный Пасторинс. - Он явно хочет сообщить мне что-то личное. В словах, в мыслях, в картинках. Похоже на энергетический обмен настроениями. Как будто настраивает меня на что-то…»

Пасторинс брел наугад, не заботясь о том, каким образом строить свое путешествие и где, в конце концов, он может оказаться. Дворцовая, Фонтанка, Аничков, Грибоедова, улицы, улочки, мосты, мосты, мосты встречали его как дорогого гостя, показывали свои прелести, словно открывая шкатулки с сокровищами, - «смотри, смотри», - угощали затем изысканными архитектурными блюдами, небрежно стараясь прикрыть изысканностью поотбитые кое-где углы зданий. «Ведь был здесь не раз, видел, - думал Пасторинс, - почему же сейчас так приняло, запахнуло в свои объятия, тычет в глаза запоминающимся, точно сватается? Странно как». Погруженный в бездеятельные размышления, Пасторинс шествовал вдоль канала Грибоедова, пока не уперся в мозаичный храм Спаса на царской крови, - и Василий Блаженный слегка подмигнул ему из далекой Москвы, помахал ручкой, мол, все нормально, Пасторинс, мы тебя помним. Спокойствие и благодать разливались вокруг него, а узорная красота храма баловала глаз и притягивала к себе, желая быть оцененной по достоинству.

Пасторинс почувствовал, что голоден, вывел аппетитную мысль о недорогом уютном ресторанчике, украсил ее закусочками, приправил соусом, свернул от храма и стал присматривать ближайшее пространство на предмет обнаружения общепита. Через пару кварталов ему на глаза попался симпатичный подвальчик и Пасторинс, не долго думая, спустился туда. Подслеповатые лампы бархатным светом топили небольшое, аккуратное помещение. Пасторинс остановился, отыскивая свободный столик.

- Присаживайтесь, - окликнул его кто-то мягким голосом. Обладателем голоса оказался далеко уже не молодой мужчина с потрепанной, средних размеров бородой и грустными глазами. Темно-серое полупальто его, какое принято было носить у заговорщиков или лавочников полтора века назад, лежало на табурете рядом.

- Присаживайтесь, что же вы, - предложил еще раз незнакомец. - Мест в этом заведении не так много, так что не стесняйтесь. Назойливым или неприятным обещаю не быть.

- Спасибо, - поблагодарил Пасторинс, сел рядом, посматривая на трещинки морщин, устроившихся на лице соседа. – Видно это популярное место, раз в середине дня здесь трудно найти свободный столик.

- Вы здесь впервые? Что ж, тогда могу посоветовать что-нибудь из напитков и еды. Необычайно вкусна, например, анисовая водка, - предложил он и замолчал. «А как же еда?» - мелькнуло в голове у Пасторинса, но он решил не перебивать задумчивого молчания собеседника, уже представляя себе, что закажет, что хочется, что нужно ему в эту секунду.

- Федор Михайлович, можно просто ФМ. - представился незнакомец, когда была заказана водка и кое-что из закуски. – Я тут живу неподалеку, вот и захожу частенько.

- Очень приятно. Пасторинс, - представился Пасторинс и предложил закрепить знакомство стаканчиком водки, что и было немедленно принято. После следующего стаканчика беседа приобрела форму задушевного фехтования психологическими шпагами и потекла себе широкой рекой, спокойная и безмятежная, наполняя своей живительной влагой жадные до содержательного общения русла обоих собеседников. Извечная тема человека в обществе втискивалась в знакомые рамки русского менталитета, затем вырывалась за их пределы, и, подышав чужим воздухом, возвращалась на круги своя...

- Получается, что человек вроде как пресмыкающееся, а с другой стороны право имеет, - говорил Пасторинс, - да такое, что позволяет считать себя выше и чище, чем есть на самом деле, уж не говоря о сравнении с другими. Даже тот, кто говорит о себе, как о ничтожестве и никчемном человечишке. Мол, смотрите на мою жалкость, да только имейте в виду, что я-то могу это признать, а вы нет. Вот, вы, например, - отчего сюда ходите? Анисовой полакомиться? Не только, пожалуй, - приходите, наблюдаете, может, у кого неприятность выпадет или какая напасть, чтобы потом по косточкам разложить. А попробовали бы сами себя поместить в подобную ситуацию, дабы на своем опыте прочувствовать соль жизни.

- А чего жопу-то рвать, - спокойно отвечал Федор Михайлович, - неприятность, голубчик, когда нужно сама случится, уж поверьте. Вот тогда и расставляй творческие сети, покрутись сам, а потом посмотри со стороны да сверху, как там ты и как другие. Вот тогда получится ее обуздать, а если и не обуздать, то научиться различать, где она и когда. Такая, знаете ли, получается витиеватая свадьба христианской добродетели и моральной тератологии. А про «право имеет» - согласен, весьма тонкая инкапсуляция мировых идей в личностное я.

- Ну и как?

- Что как?

- Можно ли здесь отведать настоящего, глубокого вкуса торжества человеческой души или ее трагедии? – спрашивал Пасторинс, искренне глядя в грустные глаза соседа и надеясь увидеть в них что-нибудь для себя.

- Здесь в Петербурге торжество и трагедия души русской приобретают особый аромат. Город словно следит за естественным отбором своих маляров и биографов, показывая именно те мотивы, которые будут впитаны без остатка, - говорил Федор Михайлович, не спеша, переживая свои слова, как уже случавшиеся когда-то в его жизни события. - Последите его культуру, посмотрите потом на лица людей. Не удивительно ли слияние драматического, красной нитью пролегшего через все питерское искусство, и того безмятежного и доброго, что отражается на лицах людей?

- Пожалуй, - тихо кивнул Пасторинс.

- Оттого и прихожу часто в места людные, - не отвлекаясь на реплику Пасторинса, продолжал Федор Михайлович, - что замечательные живые картины можно увидеть. Ну а что для вас Петербург?

- Невский, - немного подумав, ответил Пасторинс. И добавил про себя, - Хотя сегодня, наверное, - все.

- А для меня иногда – все, - не услышав последней фразы, сказал Федор Михайлович, - весь город, образ Петербурга. Ну-с, мне пора. Надо бы еще Порфирию Петровову позвонить. Не слыхали про такого? Портной один знатный. Отличные вещи шьет.

Федор Михайлович попрощался с Пасторинсом и удалился. Пасторинс остался в одиночестве, размышляя о том, какие интересные люди могут встретиться вот так вдруг. Может об этом и говорил Федор Михайлович? Пасторинс запил свою мысль стаканчиком анисовой и подумал, что это может случиться где угодно, ну, может быть просто в Петербурге все чувствуется особым образом. Допустим, что так, - решил он и запил свою мысль остававшейся в штофе водкой еще раз.

Когда Пасторинс вышел из подвальчика, начинало смеркаться. Белые ночи, похожие на вальяжных толстых котов, властвовали в питерском небе, взбирались на самую верхушку, ложились, занимая своими пушистыми тушками весь небосвод, и не давали тьме проникнуть на улицы города. Пасторинс так и не определился с дальнейшим маршрутом, а теперь, когда он порядочно набрался, ему было все равно куда идти. Он зашагал вперед - куда был направлен взгляд его, думая о том, насколько хорошо побродить, когда нет времени, когда не нужно никуда спешить и не нужно ни о чем говорить, когда есть лишь ты и окружающее тебя пространство-место, полное маленьких загадок и неприметной радости. Он шел до тех пор, пока не ощутил себя зажатым каменными стенами домов и сумерками петербургских колодцев. Почувствовав наступающую тягость, Пасторинс очнулся и повернул назад. Знаменитые питерские колодцы не позволяли так просто проникнуть в свои семейные тайны, препятствовали продвижению молчаливым бойкотом, понуро сгорбившись в своих собственных мыслях. Напитанные достоевской гуашью, а чуть позже блокадной симфонией Шостаковича, храня личное, потаенное, они выталкивали наружу все быстрое, светлое, метафорически раскрашенное гребенщиковской акварелью, стараясь сберечь свою нетронутую темную неприкосновенность. На обратном пути он увидел непонятно откуда взявшегося музыканта. Тот стоял на практически безлюдной улице и пел, аккомпанируя себе на расстроенной гитаре: «Стою на Невском я один, стою спокойненько, из магазина в магазин идут покойники…» Тоже мне, поэт шнуров, подумал Пасторинс, но все же задержался подпитать свою нетрезвую душу городским фольклором, зашнуровать раскрытое нараспашку желание и слезы. Ему нравилось все, и он отдавал свои духовные силы этому городу, и город делился с ним собственной историей как добрая нянька старыми романтическими легендами.

Так шел Пасторинс, пока путь ему не преградила Нева, перетянутая множеством мостов, закованная в каменный корсет, но гордая и снисходительная с тех самых пор, когда отыграла она свою главную роль в истории на пару с Медным всадником, и баюкает теперь лодки, людей и речной песок. Крейсер «Аврора» неожиданно, как природный катаклизм, предстал перед ним огромной тенью, обволок его, тонкой струйкой мемориального тумана просочился внутрь и навел свою историческую пушку на его заколотившееся бедное сердце.

- Сколько стоит пострелять? - гранитным неровным голосом только и смог крикнуть Пасторинс невидимому стражу. «Аврора» промолчала в ответ, а другая аврора уже начинала раскрашивать восток в бледные краски.

Пасторинс повернул от набережной, решив поискать место поуютнее, где можно было бы посидеть до утра, подремать и привести себя в чувства. По прошествии получасового скитания по улицам Пасторинс вышел на Марсово поле и направился к дальней скамейке. Зеленые лужайки, каменные плиты-памятники, раскинувшие свои шатры деревья - Марсово поле расстелилось перед Пасторинсом красочным ковром, завлекло его в самый укромный свой уголок, усадило на лавочку отдыхать, отвлеклось сразу, пощипывая птицами свои ворсинки. Где, как не здесь, можно расслабить утомленные чресла, забыться в созерцании приятных глазу колоров, со сладкой истомой подумав: «А шло бы все на хер. Хорошо-то как!» Пасторинс задремал.

Он видел себя в светлых одеждах, прогуливающимся средь массы людей, которые пришли в этот воскресный солнечный день на Марсово поле. Спокойные, негромкие беседы, перебиваемые веселым щебетом молоденьких барышень, слышались то тут, то там. Вдруг по толпе пронесся шепот «Император, император...» В этот день должен был состояться военный парад на Марсовом поле, который по традиции принимал государь. Через мгновение появился император в сопровождении немногочисленной свиты, а еще через мгновение на поле начали появляться конные отряды. Ровными пунктирными линиями кавалерия и пешие гренадеры растеклись по полю. Кукольно нарядные всадники правили своими не менее нарядными лошадьми, стройным маршем двигались вдоль толпы, затем поворачивали к центру, связываясь в узлы, и, распутываясь удивительным образом, создавали причудливые фигуры. Пасторинс стоял зачарованный зрелищем, потом начал пробираться сквозь толпу, направляясь к основанию поля, откуда можно было видеть все, откуда исходила и куда возвращалась энергия, усиленная толпой, туда, где стоял государь и смотрел ухоженными усами пред собой. Вороные, гнедые, светло-рыжие, кони всех мастей и окрасок кружились в своем невероятном танце, подгоняемые шпорами хозяев, почти парили над землей, сливаясь в единый мощный организм. Учащенно дыша, Пасторинс стал пробиваться быстрее и быстрее. Наконец вырвавшись из толпы, он побежал к императорской свите, чувствуя, что кульминация вот-вот наступит. В это же время всадники, развернув строй, широким фронтом рванули к основанию поля. Пасторинс уже почти добрался до правой руки императора, когда клокочущая стена из людей и животных, словно девятый вал, летела с огромной скоростью на государев кортеж, от которого осталась пара приближенных и впереди сам государь на коне, нервно топчущем землю. Пасторинс оказался рядом, замер на месте, успев взглянуть на лицо царя, на его напряженные скулы, на немигающий взгляд туда, где лишь для него одного была и цель, и смысл происходящего. Живой вихрь уже накрывал их. Внезапно Пасторинс ощутил себя свободным, встал лицом к надвигающейся безумной буре, развел руки в стороны, готовый ко всему, и через мгновение дьявольская конница внезапно остановилась, застыла в нескольких шагах от них дрожащим от напряжения изваянием, обдав их горячей пылью и силой. Пасторинса толкнуло в грудь невидимым ударом. В наступившей звучащей тишине император принял парад…

Пасторинс вздрогнул. Он обнаружил себя на той же скамейке, где провел вторую половину ночи. Казалось, он все еще чувствовал тишину, которая возникла во сне. «Во как, уважаемый Петербург, - подумал Пасторинс. – Уж не поискать ли подкову на счастье?» Вот именно так это и бывает: засыпаешь, а проснувшись, начинаешь вспоминать как здесь оказался. Но на этот раз вспоминать Пасторинсу не пришлось, он все прекрасно помнил – то, как принял его Петербург, и Федора Михайловича, как бродил по ночным улочкам, вспомнил сон, порылся в карманах, достал мелочь и бросил за скамейку - отчего бы не вернуться к такому славному месту, где снятся истории. С приметами Пасторинс был сдержан, но иногда позволял себе некоторые сентиментальные порывы, особенно если примета соотносилась с добрыми прогнозами. Может и прав был Канинский, когда говорил, что воображение – это особая материя, связующая с местом, чувством, образом. На расстоянии Петербург занимал его воображение ровно настолько, сколько достаточным может быть желание узнать что-либо, но оказавшись здесь специально, Петербург заполнил собой все доступное внутреннее пространство Пасторинса, растоптал все, что было ранее, понастроил новое, заполняя осадком нутро. Читая и слушая рассказы об Эрмитаже, Марсовом поле, Большом Каскаде, о соборах и храмах, Пасторинс представлял себе некий диковинный и сказочный мир, созданный из архитектурных памятников и населенный литературными героями; позднее, когда он лично знакомился с живым Петербургом, этот город прочно засел в истерзанных пасторинских печенках, сигналя ему слабым маячком другой, культурно-героической и романтической жизни. И, конечно, не просто так занесло его в сумасбродную ночь в город, где неизведанными и пока не причастными к его миру оставались и Фонтанный дом, и Смольный, и колыбель на Заячьем острове и многое другое, что могло бы сполна насытить податливое воображение и утолить природное его любопытство.

Вдохнув свежий воздух полной грудью, Пасторинс улыбнулся про себя, смутно различая вопрос «Что дальше?», закурил сигарету и, выбираясь из своего укрытия, пошагал вперед.

Тем временем новый день приветствовал Пасторинса легкой утренней прохладцей и радостно поманил его, заигрывая веселыми солнечными лучами, навстречу новым открытиям, новым и старым знакомым, на вечный Невский...

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Из общения с крымской собачкой

(сентиментальная история 1)

-          Ну, привет тебе!!

Маленькая крымская собачка вильнула хвостом и подбежала к ногам. Я потрепал ее за ухом, подумав: «тебе надо было родиться мышкой, ты такая маленькая и миленькая».

-            Ничего подобного, - прочитав мои мысли, ответила она. – Я могу и так чувствовать  себя хорошо.

Я знал это и знал, что “чувствовать себя хорошо” во многом зависит от тех самых незаметных “ну, привет тебе”, которые из добрых пожеланий давно превратились в обычные слова, но все же оставались чуть не единственной схемой отношений для многих. Был хороший вечер, мы вышли прогуляться на простор московских улиц, и за легкой, ни к чему не обязывающей болтовней прошел час-другой. Наконец она остановилась, слегка потянулась и пошла своей медленной походкой прочь. Словно что-то вспомнив, обернулась и спросила:

-          Ты проводишь меня?

-          Куда?

-          До Таганки.

-          Хорошо.

Я догнал ее. Когда-то я мог потрепать ее за холку… Мы познакомились с ней в Крыму в сезон бархатной осени, когда и солнце, и море начинали уставать от своей активности на радость природе и человеку, и когда наступало то самое благодатное время для спокойного, немного ленивого валяния на теплом песке с ощущением приятной грусти по уходящему лету. Я увидел ее забавную мордочку, возвращаясь с пляжа домой. Она сидела и рассеянным взглядом смотрела в даль моря, то ли уставшая, то ли скучающая. Странное дело, но в Крыму мне не удавалось видеть ни одной большой, важной собаки. Маленькие, смешные, грустные, с разлохмаченной шерстью и добрыми человеческими глазами, все одинаковые и все разные, цветные крымские собачки то и дело попадались на глаза, как неотъемлемая часть тамошней жизни. Нельзя сказать, что других животных не существовало на полуострове – любезная Фауна не забыла этот край, - но все они были не так жутко трогательны и притягательны. Итак, она сидела и смотрела на море. Я стоял на остановке в ожидании автобуса и изредка поглядывал на нее. Когда она заметила меня, я тихонько подозвал ее. Собачка подошла ко мне, флегматично виляя хвостиком.

-          Привет, - сказал я

-          Здрасьте, - ответила она, слегка приподняв голову.

-          Тебя как зовут?

-          Маленькая крымская собачка, а тебя?

-          А меня джаз.

-          Вообще-то меня зовут Лиси, и не такая уж я крымская, но это не важно, - голос ее был медленным и тихим. Было видно, что она хотела бы рассказать о себе больше, но я решил не торопиться с вопросами. Мы поговорили немного о погоде, об отдыхе, договорились при случае увидеться снова и я уехал домой.

Через пару дней мы встретились на том же месте. Она была такой же грустной, когда я нашел ее, но, увидев меня, Лиси просияла смущенной улыбкой. Поприветствовав друг друга, мы пошли к набережной. По дороге Лиси поведала мне свою небольшую историю, печальную и слишком взрослую для такой маленькой собачки, как она.

Не так давно Лиси была по-настоящему юной, беззаботной, как все собачки ее возраста, и хотя не текло в ней породистой крови, чувствовала она себя легко и довольно уверенно. Ее хозяин, добрый, но опустившийся молодой человек занимался случайной работой, впрочем довольно частой, а потому общался со своей собачкой невзначай или не общался совсем. Но ее устраивало и такое положение дел, благо было жилье, еда и хозяин, который одаривал хотя и редкой, но все же лаской. Однажды Лиси оказалась в доме, где жил знакомый ее хозяина. Из разговора двух людей она смогла понять, что хозяин должен отправиться в какую-то поездку, связанную с попавшейся работой, и что поездка эта займет неопределенное время. Куда девать при этом Лиси, становилось для него проблемой, с которой он и пришел к своему знакомому. Выслушав короткий рассказ, знакомый пожал плечами, пробормотал, растягивая слова, “ну, не знаю, я, конечно, мог бы присматривать, но ты же в курсе, как я бываю занят”, после чего хозяин задумался, сказал «хотя бы» и пошел домой.

На следующий день Лиси осталась одна. Перед закрытой дверью своего дома, трясясь мелкой дрожью от отчаяния и бессилия, она растерянно ждала, что ей откроют, и боялась и не желала думать о худшем. Прошло несколько дней, пока Лиси смирилась с одиночеством. ”Как же плохо, когда решают за тебя, - думала собачка. – И еще хуже, когда приходится осознавать это, а сделать ничего нельзя”.

Пару раз Лиси встречала хозяйского знакомого на улице, но тот едва замечал ее, делал озабоченный вид, иногда оставлял еды, а иногда проходил мимо. “Все не так”, - с горечью думала Лиси. Сидя по ночам в любимом скверике, она мечтала о тепле, солнце, спокойствии и ласке.

 Через несколько дней Лиси добралась до Крыма. А еще через несколько я увидел ее неподалеку от остановки автобуса рассеянно смотрящей в даль моря. Мы подружились. Она часто заходила ко мне, мы проводили время в беседах, и она уходила не такой грустной, как приходила. Иногда ночами мы вместе гуляли по набережной, отвлекаясь от замкнутости стен, разговаривали о книжках, чьих-то жизнях и разной чепухе, опасаясь коснуться нас самих, потом возвращались голодные и уставшие домой, накидывались на еду и довольные заканчивали день. Она привязывалась ко мне. Боялась этого и страдала. С одной стороны она не хотела еще одной зависимости – ведь у нее уже был один хозяин, - с другой стороны она должна была с кем-то быть. У меня было такое же настроение. Я приобрел хорошего забавного друга, но взять на себя бОльшую ответственность не решался. Оставаясь в одиночестве, я испытывал временами гнетущее чувство сожаления, когда вспоминал о Лиси, затем пытался оправдать себя, и Сент-Экзюпери возникал тогда чуть поодаль и, как приговор, начинал читать мне своего “Маленького Принца”. “Но ведь я, - защищаясь, думал я про себя, - не давал никаких обещаний”. Мысли не приносили ни успокоения, ни решимости.

Так тянулось время. Мы изредка встречались, чувствовали некую скованность, какая бывает, когда отношения становятся слишком дружескими, разговаривали, гуляли, оттягивая момент расставания. Однажды она сказала:

-          Мне нужно уйти. Наверное, попробую вернуться домой.

-          Да? – ответил я, слегка удивленный. Ведь она ни разу не заговаривала со мной про дом с тех пор, как рассказала свою историю. – Хорошо.

-          Но мы увидимся еще, правда? – спросила она.

-          Да, приходи, возвращайся, – я чувствовал, что бывшая тяжесть отпускает меня, и на ее место приходит волнение и ожидание, ведь мы встретимся совсем в другом мире. – Как то будет? Я ведь бываю занят. Но обязательно найду время.

Слаб бывает человек, когда от него что-то зависит, слаб бывает, когда зависит он сам, и совсем уязвимым становится, когда начинает оправдываться. Не знаю, зачем я сказал последнюю фразу, может оттого, что не знал как ответить, может оттого, что не хотел связывать себя обещаниями, а может хотел оставить за ней право выбирать будущую встречу. Она посмотрела спокойным понимающим взглядом, сказала «ладно» и отвернулась к морю.

Через пару дней я уехал домой. Лиси я не видел уже на следующий день после нашего разговора. Мы не попрощались, но это могло означать и то, что мы должны встретиться. Так оно и случилось. Как-то в Москве, спеша с работы домой, я столкнулся с моей собачкой на выходе из метро. Она выглядела повзрослевшей, грусть придала ее облику благородный оттенок. Мы наскоро обменялись приветствиями, договорились о встрече и разошлись.

Это уже наша вторая встреча. Предыдущая прошла в воспоминаниях и рассказах о своих делах. Было и весело, и грустно. Сначала было весело, но перед расставанием я понял, что она так и не обрела того покоя, которого ждала, и который по ее мнению должен был вернуть ей былую жизнерадостность. Днем она смотрела на дождь, а ночью ей снилось солнце, море, тепло.

И вот я провожаю Лиси к ее чужому дому...

В дороге по большей части царило молчание. Иногда она делала попытки прильнуть ко мне, улыбалась, но в уголках ее маленьких черных глаз оставался осадок грусти. “Тебе все-таки нужно было родиться мышкой, мышки не испытывают такой грусти”. Глазами она ждала от меня каких-нибудь слов, у меня же были только неоформленные мысли. Прокручивая в голове историю нашего с ней общения, я вспоминал моменты легкости, и когда вдруг обнаруживал себя возле вопроса “как это получалось? и может ли получаться так же сейчас?”, где-то рядом чувствовал и ее присутствие. Сейчас, оглядываясь на прошлое, я могу признать, что возникала иногда недосказанность, неловкость, когда нужно было расспросить, узнать, рассказать, может быть помочь, но... Я боялся признаться себе, что у меня не хватило духа принять решение и относил это на свою закрытость, независимость, непозволение пустить кого-либо за внутреннюю ограду, те самые барьеры, которые как будто охраняют “что-то свое и слишком личное” – хотя, что это такое? – а на самом деле только мешают. “Какая дрянь в голове. Хорошо бы взять и отдаться, не думая, чувствам, как весна, которая не скрывает своей радости”. Что творится сейчас в ее маленькой пушистой головке, я мог едва предполагать. У нее была своя история.

Возле ее домика долго стояли, смотрели друг в друга.

-          А можешь рассказать о личном? – спросил я.

-          Может через пару месяцев я могла бы вернуться и рассказать.

Что за магические пара месяцев?.. У нее снова свои секреты. Она все еще доверяет мне, хотя и не рассказывает ничего. Может быть в ее непростой жизни так мало встречалось людей, с которыми она могла чувствовать себя спокойно и уверенно?

-          Вдруг через пару месяцев я стану другим? - сказал я, снова прикрывая дверь своего внутреннего мира.

-          …

Легкое “пока”, кивок хвостом и маленькая собачка скрылась за дверьми, оставив меня (наверное, и себя тоже) в состоянии едва ощутимой подавленности, от которой можно будет избавиться только с утра, когда придет новый день, загрузит свою программку и выведет список необходимых, как кажется, задач. Но может снова будет прогулка, может быть еще одна встреча - все-таки в этих встречах что-то есть, приятное, грустно-теплое. Так могут наслаждаться испытатели душ. А уж в этом у меня есть кое-какая практика. Правда, такое состояние вырывает из жизни, но, с другой стороны, позволяет ощутить в себе нечто истинное, осознаваемое как “я должен быть не грустен-обижен-задумчиво-молчалив, а благодарен за то, что мне попадаются такие образы”. И в голове уже звучит:

“- Что бы ты хотела? Хотела бы, чтобы я потрепал тебе холку?

- Да. Но почему же ты этого не делаешь?

- А вдруг это получится не искренне, знаешь, как например, пользоваться в прокат?

- Но ты сам хотел бы?

- Пожалуй, что да…

- Ну и?”

Откуда ни возьмись появившийся в голове художник начинает рисовать затейливые картины, замешанные на мыслях, мечтаниях, предположениях о том, что было, что будет. На некоторое время становишься наблюдателем спектакля в собственном мозгу с тобой в главной роли. Потом наваждение проходит и снова - земля, испытание огнем, водой и медными трубами.

Но вот уже наступает близость дома, усталость, немножко мечты, наконец, своя постель, где спокойно и тепло вспоминается тот самый стишок “Мечта об идеальной подруге”, пришедший как-то в голову в одном из подобных состояний:

Когда в любимой старой одежде,

Один, под музыку Doors,

Когда пью пиво и грусть,

Я настоящий.

Когда отступает сарказм,

Вчерашний веселый угар,

Когда внутри духовный коктейль,

Остается одно.

 А маленькая крымская собачка, свернувшись в калачик новых тайн, тоже будет доживать день-ночь, пороется немного в своей пушистой головке, и на завтра встанет с может быть еще одной новой загадкой…

Спокойной ночи, дружок, спокойной ночи. У нас всегда будут тайны, которые не суждено открыть.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Каждую ночь

1

Каждую ночь, ложась в свою постель, он умирал. Проваливался в кромешную тьму почти безо всяких видений и снов, укрываясь одеялом с головой, как крышкой гроба отгораживал себя от реального мира на малую вечность. Единственной реальностью становились эти смерти, которые он с трудом помнил и умирал снова как в первый раз. Ночь заботливо хоронила его, застывая на время его смерти неким магическим сфинксом, вдруг обращалась затем утренним светом, опять подкидывая ему задачку на целый день, в течение которого он добирался до ночи. Пробуждаясь с утра под треск будильника, продирая глаза, веки, слившиеся сиамскими близнецами, он был пуст; автоматические движения и известный маршрут позволяли ему оказываться на работе, заводе по производству изделий из каучука, где он служил счетоводом. Дела на заводе шли хуже некуда, подчиняясь общей неразберихе и запущенности, облюбовавшей и свившей себе гнездо на просторах российской действительности середины 90-х. День тянулся медленно, и думать об этом было невыносимо скучно. Заполняясь по ходу дневной занятости различными бумагами, квитанциями, платежными документами, он с нескрываемой тоской размышлял о том, что это и есть его жизнь, неприятный сон, который повторяется изо дня в день, и нет никакой возможности избавиться от него. Только ночь, маленькая смерть забирает его отсюда в настоящую реальность, призрачную, не запоминаемую, и от этого уже лучшую. Он не любил вставать с утра, он хотел бы не просыпаться(1) . Валентин Иванович Бор не мечтал, но иногда ловил себя на мыслях о том, что утром хорошо было бы оказаться вместо пригорода Москвы где-нибудь в Бостоне, в его ночи, затормаживая время, днем после обеда - может быть в уютной постели в домике на Камчатке, а вечером понежиться в Токио или Аделаиде.

Кроме самого Валентина Ивановича в отделе постоянно находились две его сослуживицы, сон для которых был немыслим, непостигаем, и если бы не их жизнерадостная активность, возможно Валентин Иванович научился бы спать, работая. Женщины казались ему слишком беспокойными, но сопротивляться их порой лишнему, совершенно ненужному щебету означало бы и самому уподобиться им, теряя умиротворенность и дрему. Как коллеги, они общались между собой по делу, ничего не выказывая из личного, внерабочего, лишь на общих праздниках, когда он оставался вместе с коллективом, женщины пошучивали с ним, флиртуя. «Валентин Иванович, кажется, вы уже отдохнули на работе? Так что вы делаете сегодня ночью?», - улыбались молодые дамы, не забывая все же обращаться к нему почтительно (Валентину Ивановичу полгода назад стукнуло сорок девять, и весь его неторопливый, нежизнерадостный облик выражал еще более приличный возраст; женщинам было едва за тридцать пять). «Отдохнешь с вами, пожалуй - отвечал Валентин Иванович. – Моя ночь для вас не интересна. Я сплю» «Что же, вы всегда спите?» - будто удивляясь, хлопали глазами дамы. «Ну почему, работаю ведь с вами» - Валентин Иванович поднимал бокал крепкого хереса, предлагая заменить пустой разговор на дело. «Ну да, - шептали подруги одна другой. – Это мы с ним работаем. Не обращались бы к нему, так совсем не замечал бы, что в комнате кто-то есть».

Валентин Иванович Бор охотно оставался на праздники с вином и музыкой, посиделки, похожие на кухонные растения, политые после долгой паузы, когда хозяева приезжают из отпуска, он сидел за столом с внутренней улыбкой, коротая таким образом вечер, занимая себя разглядыванием и редкими легкими беседами, которые случались после нескольких бокалов алкоголя и велись без напряжения, и пару раз, уступив настойчивым просьбам его сослуживиц, даже вальсировал, непривычно подбирая ноги и усмехаясь про себя: «Вот ведь старый мешок». Чуть пьяные ночи, следовавшие за вечеринками, необыкновенным очарованием представлялись ему во всей своей сладкой липкой откровенности, когда он чувствовал, что плывет, укачиваемый, куда-то, и умирал затем, счастливый, в ласковых руках Гипноса. Вне праздников Валентин Иванович не позволял себе увлекаться вином, он отчетливо представлял, до чего могут довести даже слабоалкогольные напитки, трезво учитывая свой интерес к ним, но выходные и праздничные дни он в удовольствие использовал для своих слабостей, сна и вина, выходил на площадь Победы в супермаркет, немного улыбаясь и предвкушая близкое блаженство, как будто чувствовал козыри и нити судьбы в своих руках.

Понедельник, как день, был исключительным по своему ленивому движению, длился в неуверенной раскрутке рабочей недели, подгоняемый телефонными звонками, перерывом на обед и медленно хлопающей входной дверью. В таком поствыходном туманном состоянии ощущал себя Валентин Иванович, приходя в свой кабинет неторопливой походкой, садился в кресло и смотрел в точку, выбранную на противоположной стене. Даже говор его сотрудниц казался ему не пронзительным, как обычно. Включив компьютер, Валентин Иванович переносил свой взгляд на старенький монитор, и какое-то время смотрел на него.

- Ну что, надо бы счета проверить, - говорила одна из женщин.

- Так что же вы, меня ждете? – отвечал Валентин Иванович.

- Мы без вас никуда, - по инерции сообщала вторая, после чего начиналось вялое перекладывание бумаг, постукивание клавиш и растянутое «алло» по телефону. К концу дня работа немного разгонялась, со стороны женщин он начинал воспринимать напеваемые мелодии, замирая над клавиатурой, угадывал их немудреные мотивы и посматривал на часы.

- Все. Шесть, – отмечал он вертикальную стойку стрелок на часах и кивал головой. - Пора домой собираться.

Такие дни он растрачивал, разменивая часы на минуты, и впустую выливая в пропасть жизни часть существования здесь, на земле, как застоялую воду, и за горизонтом сознания угадывая немного сожаления по этому поводу.

 

2

Казалось бы, ничто не сможет изменить раз и навсегда установившийся ход его жизни, и Валентин Иванович так и доползет до своей кончины в состоянии апатии ко всему, наслаждаясь своими ночами и равнодушно обходя дневную суету, но неисповедимыми путями движется человек по воле неба, и порой случайности совершенно изменяют представление о нашем бытие. То, что случилось с этим тихим, незаметным человеком, может лишний раз указать на непознаваемую сторону вселенной и снова заставить удивиться тому, в каком странном и зыбком мире нам приходится жить.

Предстоящие скоро майские праздники приветливо хлопали Валентина Ивановича по спине, сгоняя рабочую круговерть, и открывали внезапно перед еще напряженным взором свободу, свежим ветром отгоняющую прочь мысли о бухгалтерских отчетностях и необходимости являться в свой пыльный кабинет в девять утра. Валентин Иванович Бор неясно представлял количество безмятежного времени, которое отпущено ему сейчас, но каждый раз чувствовал, что ждал этого времени полжизни. Томился проводить дни, скучал в работе и хотел ночей.

И когда эти долгие выходные наступили, он просыпался поздно, к двенадцати часам пополудни, в состоянии, растерянном по углам, готовил себе обед, затем, вымыв глаза, выбирался на площадь Победы и даже в центр города, прогуливаясь до него в забытье и наблюдая праздничную мишуру из людей и флажков – все сливалось в единый огромный механизм, как представлялось Валентину Ивановичу, затем не спеша возвращался и к вечеру чувствовал себя великолепно, поглаживая прохладный шелк пижамы. Пару раз звонила дочь, которую он видел редко с тех пор, как лет десять назад развелся со своей первой и единственной женой, поздравляла с праздниками и приглашала в гости, на что он только пожимал плечами, сказываясь уставшим. Понятие о диссомнии было неведомо Валентину Ивановичу - он не догадывался о таком положении дел(2) - но был одержим ею и не задумывался о высвобождении из ее плена. Он упивался бездельем и сном, одалживая у вечности немного времени, и старался втиснуть в этот отрезок как можно больше. Перспектива оказаться в долговой яме нисколько не тревожила Валентина Ивановича, поскольку за удовольствие он готов был платить своей жизнью, которая казалась ему лишней, и нужна была лишь затем, чтобы служить сосудом для его сна. Чье время при этом он использовал для себя, также мало его интересовало, ибо не чувствовал он никакой обязанности ни перед кем, кроме света. В жизни, считал он, только и можно идти что к любви, страданию или смерти. Любовь его давно покинула, оставив небольшие рубчики на полотне души и мыслей, которые напоминали о себе в сырую погоду и забирали и без того слабую энергию; для страдания он был человеком не достаточно творческим, и муки, причиняемые музой, не возбуждали в нем никаких эмоциональных излишеств, таким образом, оставалась смерть, которую он и принимал, и искал узнать ее поближе через сон, проваливаясь и кутаясь в него без остатка.

Родное, трепетное отношение к сну, как физиологическому состоянию, Валентин Иванович Бор начал ощущать лет восемь назад, когда, как ему казалось, окончательно понял суетность обычной жизни, и растущие проблемы с давлением лишь подтверждали его уверенность. За все годы он ничего не приобрел из того, что стоило бы ценить, да и потерял не так уж много. Чувственное восприятие сна пришло к нему более трех лет назад, когда невидимыми и неслышными ночными чарами соблазнился он к другой стороне жизни, не развивающей, эзотерической, а имеющей начало от сибаритства и покоя, теперь уже едва осознаваемой, но желанной и единственно необходимой. Павлиньими перьями раскрашивалась его жизнь во сне, порой пугая неизвестностью и независимостью. Валентину Ивановичу независимость была ни к чему, он не знал, что делать с такими вещами, а потому старался от них избавиться. Радость, недостающая днем, компенсировалась упокоением в момент засыпания и редкими сложными парадоксальными образами быстрого сна(3), не до конца описанного Жувэ, Ротенбергом или Рехтшаффеном. Затем он снова возвращался к себе обычному, заговаривал с собой, старым седеющим человеком, страдающим отдышкой, и, вздохнув, предлагал пойти заняться работой, формулярами, квитанциями и счетами.

Однажды, в выходной день Валентин Иванович проснулся в необычном состоянии умиротворения, приятный утренний голод не давал о себе знать, и все мысли собирались вокруг слова «выспался». Он поднялся и сел в кровати, потирая глаза, когда вдруг заметил в зеркале отражение спящего человека. В спящем он узнал себя, чему сначала удивился, а потом испугался. Сон ли это? – Валентин Иванович закрыл глаза, не зная, что делать. Возникшая легкая паника сковала его на несколько мгновений. После первого оцепенения он потихоньку встал, стараясь не смотреть в сторону, где видел отражение, взял плед и, подойдя к зеркалу, укрыл серебряное око, вбирающее составные части теперь уже разных миров. На кровати, когда он обернулся, никого не было. Это видение заставило поволноваться какое-то время, но он привел себя в порядок, ощутил себя вполне здоровым человеком, а потому решил не относиться к происшедшему слишком серьезно.

Тем не менее, с этого момента Валентин Иванович Бор старался внимательнее присматриваться ко всему, что происходит вокруг, боясь найти себя сумасшедшим, либо пытаясь угадать что-то новое в своей жизни, и даже во сне пытался не упустить ни единую мелочь. Смотреть на себя, - в этом он не видел много смысла и зеркала в квартире накрыл тряпьем и полотенцами.

Между тем, свободные майские дни таяли, и подобно растопившемуся под солнцем снегу, стекали через канализационные решетки в небытие, а маленькие смерти, маленькие его слабости, только-только начали заполнять дневную бессмысленность своими абстрактными рисованными фигурами. После того видения ничего неестественного не происходило, если не считать плохого самочувствия и тяжелого сна в ночь с 8-го мая на 9-е, когда целый день в квартире пахло краской из-за того, что соседи решили поделать ремонт. Запах краски усиливался воспоминаниями из далекого детства, едва уловимыми образами, когда он с родителями был на строительстве их маленького загородного домика, и когда близость окружающего леса отдавала сыростью, архаичными страхами и тайнами, оставшимися от прошедшей войны. Цепочки старой памяти восстанавливались неприятным запахом и даже во сне, казалось, он чувствует краску. Голова раскалывалась так, что проще было лишиться ее, чем бороться с болью.

«Что же, кажется, наступила опять работа?», - когда Валентин Иванович оторвался от подушки, покрутил головой, он все еще не слышал будильник. Посмотрел в окно, понимая, что придется выйти на улицу и пойти на завод, машинально встал, натянул на себя брюки и рубашку, позавтракал и отправился на работу. «Не хватало еще проблем с будильником», - думал он, когда оказался возле проходной. Оглянувшись, он удивился той неторопливости, с которой шли редкие люди, словно всем без исключения была омерзительна мысль о работе после таких милых беззаботных деньков.

Сидя в своем кресле и наблюдая за медленными движениями его коллег (как будто люди находились в вязкой среде, которая тормозит любой ход, и даже голоса их были едва слышны), он заметил такое же странное поведение и в себе – его руки, тело не хотели подчиняться приказам мозга действовать быстрее, двигающиеся картинки менялись в глазах, оставляя только воспоминания. Раздавшийся телефонный звонок нисколько не удивил его неожиданным утренним свистом («Почему этот свист?» - сразу потух появившийся было вопрос), и, подняв трубку, он услышал, вернее, понял голос директора, требующий зайти к нему. Валентин Иванович кивнул, положил трубку, предчувствуя хороший разговор, и оказался тотчас в кабинете директора, который посматривал на него, двигаясь вокруг, развернулся и вышел, полный странных ощущений. «Знаете, уважаемый мистер Бор, - директор, финн по национальности, обращался к сотрудникам с легким акцентом английского доверительного разговора, забавно воспринимаемого русским ухом, - нам понадобится человек для аналитической работы в финансовый отдел. Вы смогли бы? Впрочем, сначала вы должны справиться с этим тестом» – финн передал Валентину Ивановичу глянцевый журнал с изображением Д.И.Менделеева на обложке. Валентин Иванович раскрыл журнал, поудобнее расположился в кресле и начал листать в поисках тестового задания.

К обеду он успел переговорить с несколькими людьми по текущим делам; все эти люди сменяли друг друга в строгой очередности, отрепетированной заранее на уровне событийных совпадений, будто подчиняясь невидимому деловому конвейеру. Валентин Иванович при этом успевал лишь поднять голову, как перед ним оказывался следующий человек, улыбался ему «добрым утром», брал или отдавал бумаги, и, перекинувшись парой-тройкой фраз, исчезал по ходу дальнейшего движения и, наконец, полностью забывался.

Добравшись вечером домой, совершив плавный механистический путь в еще сохраняющемся рабочем конвейерном порядке, Валентин Иванович огляделся по стенам своей квартиры в поисках забытого чего-то, зашел в туалет, ванную комнату и кухню, высунулся на балкон, внимательно рассматривая кусты и деревья, не найдя ничего, вернулся назад и открыл журнал. Тест был на предпоследней странице, содержал до двадцати горизонтальных и вертикальных заданий, среди которых относящихся к сфере бухгалтерии и финансов, не было ни одного.

После ужина он вернулся к журналу, устроился поуютнее в своей кровати и начал внимательно читать вопросы. Довольно скоро он уснул или подумал, что уснул, потому что перестал воспринимать и видеть вопросы теста, а сонные веретена начали сплетать вокруг него нестандартные спирали(4), старательно увлекая Валентина Ивановича в бездну.

Когда Валентин Иванович проснулся, он совершенно не помнил, сколько времени он проспал. Он вспомнил обрывки своего сна, в котором слышал звон будильника, после чего собрался и пошел на работу, вспомнил странное ощущение вязкости, так явно отличавшееся от обычной дневной суеты, даже если принять во внимание тот факт, что после праздников и отдыха люди вокруг могут иметь вид довольно медленный, ни к чему не охотный и сонный. Время на работе он вспоминал с трудом. Также ему пришла мысль о том, что, возможно, это был сон в руку и, может быть, стоит ожидать каких-либо приятных сюрпризов в отношении служебной деятельности. Обрывки сновидений пересекались с мыслями, мысли копошились в надежде вырваться в настоящую реальность, чтобы составить в Валентине Ивановиче ту натуральную целостность, какая позволяла ему считаться нормальным человеком. Он собрался с силами, встал с кровати, украдкой посмотрев на зеркало – оно было все еще закрыто – и пошел в кухню выпить стаканчик воды. Продолжая приводить мысли в порядок, Валентин Иванович автоматически поставил на электроплиту чайник, достал из холодильника бутерброды со слегка заветренным сыром и поплелся в ванную умыться. Холодная вода немного взбодрила, и Валентин Иванович прошел в комнату, чтобы убрать постель. Оказавшись рядом с кроватью, он внезапно вспомнил, что перед сном держал в руках журнал, который дал ему директор; тест в этом журнале мог позволить ему подняться на новый профессиональный уровень и хоть как-то изменить рутину будней, дней на работе и вечеров после. Он порылся вокруг, но никакого журнала не обнаружил. То, что это могло оказаться тоже сном, несколько расстроило его, но с другой стороны он испытал чувство облегчения: отсутствие возможных моральных, психических и любых других усилий успокаивало и оставляло его в уже знакомой уютной атмосфере накатанной жизненной колеи.

В это же время он услышал свисток чайника, очнулся на кровати, сел, потирая обеими руками сонное лицо, потом взглянул на будильник и неожиданно для себя понял, что слышит не свист чайника, а звон будильника. Как реагировать на это, он не знал. Все эти странности казались ему уже перебором.

Он встал, посмотрел на часы. В квартире пахло свежестью весеннего утра, запах соседской краски окончательно исчез, и Валентин Иванович, потянувшись, сделал глубокий вдох, и отправился в кухню завтракать. Через двадцать минут он уже вышел из своего дома и направился на работу, довольный солнечными зайчиками от металлических уголков его портфеля и улыбающейся зеленью дикой вишни.

- Доброе утро, - приветствовал Валентина Ивановича сосед, из квартиры которого недавно раздавался тот самый запах краски. Сосед и вся его семья были обыкновенными людьми, жили своей маленькой рабочей жизнью и в Валентине Ивановиче видели замкнутого одинокого человека, что вызывало в них некоторое сочувствие, граничащее с осторожностью.

- Доброе, – отвечал Валентин Иванович. – ну как, закончили ремонт?

- Как это вы знаете? – спросил, было, сосед, но тут же добавил: - Наверное, помните, как пахло, когда мы красили?

- Да-да, вот буквально недавно перестало пахнуть. Ну, всего вам, - и пошел дальше.

Сосед пробормотал что-то на прощание, посмотрел недолго Валентину Ивановичу вслед и продолжил свой путь. Для Валентина Ивановича было приятно и радостно поговорить с человеком, - это отгораживало от утренних странностей и к тому же возвращало в ритм обычной без специй жизни, которая за последние 2-3 дня совершенно отступила от него. Ему было невдомек, что ритм жизни не спешил так просто стать для Валентина Ивановича обычным делом. В это же время его сосед шел по направлению к дому и тихонько удивлялся тому обстоятельству, что запах краски продержался в квартире Валентина Ивановича так долго, ведь занимались они семьей ремонтом квартиры уже как месяц назад(5) .

В свой кабинет Валентин Иванович вошел бодро, походкой, на которую только был способен, поприветствовал дам и принялся рассматривать рабочие бумаги. Среди прочих оказался конверт, открыв который Валентин Иванович Бор увидел записку от господина Линдена, директора завода, где ему коротко сообщалось о том, что, возможно, если Валентину Ивановичу окажется интересным такое предложение, будет вакантным место в финансовом отделе, могущее стать подходящим для его персоны. К этому сообщению предлагалось, в случае согласия, заполнить анкету, прилагавшуюся к данному письму, и передать затем до такого-то мая руководителю финансового отдела. Легкий шок и трепет охватил Валентина Ивановича по прочтении этого письма. Он вспомнил обрывки случившегося с ним вчера происшествия, повторяющегося сейчас с неумолимостью ежегодного ОРЗ. События развивались словно по сценарию, описанному Эдгаром По, если принять во внимание загадочность обстоятельств, или, например, Майринком, если учесть внутреннее состояние и дальнейшее развитие этой истории. Валентин Иванович развернул анкету и начал изучать ее содержимое. Параллельно этому в уме рисовались картины своей деловой занятости, чем он никогда не старался себя слишком обременить, но стремительная карьера – как мечта, оставляющая приятные сгустки вдохновения в душе, замаячила перед чуть затуманенным взором, облачила его в дорогой костюм от Lagerfeld и поместила в кабинеты самых влиятельных лиц страны...

Минут через десять он очнулся с журналом бухгалтерской отчетности за прошлый квартал текущего года. Он принялся искать анкету, которую, вероятно, отложил, пока мечтал, но сразу на глаза она не попалась. Его отвлек от поисков телефонный звонок. Это был служащий завода из отдела маркетинговых исследований. Работа затаскивала Валентина Ивановича в свои привычные сети, он послушно погрузился в нее, оставив поиски анкеты на потом.

- Нина, вы не могли бы мне кофе налить? – так в течение дня Валентин Иванович сквозь пелену работы и мечтаний обращался к одной из своих коллег, чем немало удивлял обеих женщин подобной просьбой. При этом он спешно добавлял: – Что-то не могу оторваться, а пить хочется.

 

3

По пути домой Валентин Иванович не мог не думать о случившемся, и, казалось, все вокруг напоминает ему о предстоящих переменах. Вдруг он угадывал лица, знакомые ему по рекламе и телевизионным передачам, либо на глаза попадались объявления, ставшие вдруг доступными и привлекательными, например, приглашения путешествовать, посетить райские острова и участвовать в морских круизах, от возможности которых кружило голову, и навсегда замирало сердце(6).

В течение нескольких последующих дней Валентин Иванович чувствовал прелесть солнечного света, был пару раз на встрече с господином Линденом, что случалось до этого нечасто, и разговоры с ним превращались в беседы, непредсказуемым образом заканчивающиеся в форме совещаний с глазу на глаз..:

ЛИНДЕН: Ну, как дела, Валентин Иванович?

БОР: Спасибо, мистер Линден, кажется, ничего плохого.

ЛИНДЕН: Хорошо, хорошо. Так, о том моем предложении... помните? Было бы интересно узнать не только ваше согласие, но и точку зрения. Как Вы находите нашу работу, и что бы Вам хотелось для лучшего качества? Вот что интересно.

БОР: Да, да... Спасибо. Меня в общем устраивает то, как идут дела. В наше сложное время у нас получается быть на плаву, а это уже не мало.

ЛИНДЕН: Мы могли бы предложить Вам поработать еще и для своего блага. Конечно, Вам придется потрудиться над собой, становиться лучше, но в Вас есть черточки, которые можно использовать для этого.

БОР: Я понимаю... Это интересно. Очень интересные перспективы. И мое будущее здесь кажется довольно привлекательным.

ЛИНДЕН: Да, пожалуй. Ваше усердие пригодится и нам и Вам. Стоит лишь немного постараться. А уж там Вы могли бы запросто управлять своими делами, получая от этого хороший ...мм... кусок. Посмотрите, как здорово чувствуют себя служащие в компании «Микотэк», выполняя государственную программу по вторсырью. Вот сейчас имеется возможность заняться...

...дальше начинался монолог о предстоящем развитии завода, поддерживаемый утвердительными репликами Валентина Ивановича и указующими предложениями директора в сторону Бора, как то: «Вам нужно позаниматься в этом», «Тут придется посмотреть себя на предмет того-то», при этом получалось все складно и вызывало желание взяться за дело тут же, либо с новой недели. Компания «Микотэк», приведенная в пример Валентину Ивановичу имела добротное здание из стекла и металла внутри Садового кольца Москвы и была одним из самых серьезных партнеров по бизнесу для их завода.

Физиологически Валентин Иванович Бор чувствовал себя великолепно, ощущая на вкус сахар жизни и соль возбуждения, отчего преисполнялся уверенностью, что в свете происходящих событий ему уготовано место в солнечном патио райских кущ, был взволнован и робок, оставлял себя плыть по течению, которое его вполне устраивало, и отдавался ветру судьбы. Такое его состояние продолжалось около недели, и, в общем, он был удовлетворен, если не считать отдельных не совсем понятных случайностей, начавшихся недавно и бывших по сей день, которые вынудили его сходить в клинику для обследования и получить от врачей подробную инструкцию по поведению и деятельности в обществе. Болезни его не беспокоили, отдышка и давление, казалось, простились с ним, наверное, став для него натуральными, естественными, но нелепые видения или ощущение сна и бодрствования в любое время суток сопровождали его с неизменной верностью. Единственное, что точно мог сказать в таких случаях Валентин Иванович, это то, что Бога и ап. Петра он пока не видел(7). Даже если бы ему и удалось их увидеть, то такое религиозное переживание могло быть ни чем иным, кроме как обычным психозом по искренним уверениям докладов Комитета по психологии и религии. Однако, состояние свое Валентин Иванович рассматривал, как нормальное, радовался всем переменам и не ожидал ничего негативного.

Время отбивало свой ритм, отмеривая Валентину Ивановичу все больше и больше счастливого провождения на этой земле, и он с изумлением обнаруживал способность испытывать и прозрение и ужас, но больше - удивление оттого, что сон превращался в реальность, а реальность становилась лишь сценой и действием, которое он наблюдал, внезапно находя себя одним из главных действующих лиц. Обычным делом становились такие вещи:

Проезжающий на большой скорости автобус едва не сбивал его, как вдруг с ним оказывался какой-нибудь старик, держа его за рукав и выговаривая при этом полную ерунду, должную иметь смысл для него, но смысл этот скрывался за другими символами, либо исчезал с очередным любопытным явлением...

 

Так было, но по прошествии этих нескольких дней вокруг Валентина Ивановича стали происходить события, которые уже не приносили безмятежной радости и новых ощущений. Ему казалось, что в клинике ошиблись с диагнозом и наговорили совсем не то, что нужно для нормального существования, поскольку он начинал чувствовать беспокойство, дыхание его начало сбиваться, это заставляло останавливаться и озираться по сторонам, не обращает ли кто-нибудь на него слишком много внимания. Солнце и рассыпанные перед взором райские образы сменились пасмурными картинами разваливающихся хрущевок с гниющими подъездами и слепыми окнами, в которые впиваются своими обрубками высаженные рядом деревья, а предполагаемые теплые и уютные земные местечки находятся слишком далеко, недостижимо далеко.

Валентин Иванович как обычно шел на работу. Сосед, встретившись на улице, как обычно приветствовал его. Валентин Иванович вспомнил, что забыл дома зонт, он мог бы пригодиться в этот серый день, и решил вернуться домой, благо отойти успел не очень далеко. В квартире он принялся искать зонтик, который положил вчера неизвестно куда, но вдруг заметил открытое зеркало, отчего сердце его застучало более отчетливо, а дыхание стало холодным, словно кубик льда. Сам он не снимал с зеркал накинутого на них тряпья и смотрел теперь на открытое стекло по меньшей мере недоверчиво, и жилка на седеющем виске боязливо поминала смелость. В отражении зеркала больше не видно было спящего человека, похожего на Валентина Ивановича, но зато вдруг показалось, что его сосед аккуратно поправляет на столе сувенирные статуэтки, подсвечник и прочие малополезные предметы, совершенно не чувствуя никакого замешательства.

Валентину Ивановичу пришел на память эпизод из детства, когда, взяв отцовскую рабочую папку, он забрался в шкаф, как в автомобиль, и в этот момент отец вошел в комнату в поисках своей папки, он был разгневан, что не мог ее найти, и маленькому Вале стало очень страшно от того, что он стал причиной отцовской злости и приходилось сидеть тихо, чтобы себя не выдать, - как это было страшно, как в это мгновение припоминались истории школьных товарищей про черные дома и черных старух, и мурашки предательски сбегали куда-то вниз, бросая его одного. Страх усиливался темнотой шкафа, и воображение вытягивало разум в щели, выхлестывая из головы ручейки мыслей. Сейчас Валентин Иванович осторожно вышел из квартиры, стараясь списать виденное на свое болезненное состояние.

Темная жизненная полоса медленно перечеркивала Валентина Ивановича, не оставляя ни единой надежды на попытки ощущать белый свет, легкость, которая была только что, и его нервозность сказывалась на других, с каждым днем усиливаясь воображаемыми сценами проклятий и пыток. На работе с ним начали пререкаться почти все, на что он отмалчивался или отмахивался словами о занятости и желании побыть в одиночестве. Господин Линден, как-то вызвав его и нескольких бухгалтеров, маркетологов к себе в кабинет, с серьезностью и грустью финских снежных лесов выговаривал за сложный период, случивший вдруг в связи с обнаружившимися проблемами в финансовой отчетности перед налоговыми инстанциями, и, казалось, не замечая Валентина Ивановича, упоминал о нем в таком примерно тоне:

- Бор занимался в последние дни совершенно непонятными мне делами. После разговора с ним о предполагаемом развитии, он словно растворился, исчез. Что с ним происходит, может мне кто-нибудь сказать?

Никто не спешил говорить о нем, все стояли, высоко подняв лица и разминая свои ладони. Сам же Валентин Иванович был несколько сбит с толку таким поворотом событий. Он не решился сказать о себе сам, поскольку совершенно не представлял, что происходит, и почему не обращаются с подобными вопросами напрямую к нему. Вот-вот он делал отчеты, всюду распихивая цифры, чтобы собрать из них единое целое, только что он был еще свободен и дышал, окруженный лесами, смятыми сейчас железным скрежетом и лязганьем, и в окружении сослуживцев, протыкающих его косыми взглядами, соседей, стягивающих с него покрывала, он толкался в любимых песнях, ставших панихидами, вымирающий, он цеплялся тонкими пальцами за хоровое пение, как рыба цепляется за воздух, и плыл в ненавистном потоке тесного метро неизвестно куда...

- Порой возникает впечатление, что у русских людей, как у бродячих собак, неизвестно, что на уме. Может, облают, может, не заметят или начнут вилять хвостом. Но, тем не менее, нужно любить их, - добавил господин Линден.

Валентин Иванович был озадачен: его будто не было, он был незаметен и разбит (8). Одновременно с этими переживаниями душа его раздиралась от мук, приносимых видениями адских пожарищ. Компания «Микотэк», служившая образчиком благополучия в коммерческих структурах, по словам директора, рухнула, источенная открывшейся коррупцией, нещадно погребая в своих обломках мечтания о лучшей жизни множества людей и чиновников других компаний. Ему виделись развал и разруха во всем, включая собственный организм(9).

Добравшись до своей квартиры, Валентин Иванович уже не обращал никакого внимания на открытые зеркала, он просто слег в свою постель и закрыл глаза, ибо ничего не мог делать, кроме того, чтобы лежать, не думая ни о чем.

 

4

Все прежние ночи, приносившие ему свободу, растворились сейчас во снах и днях, оставив по себе тухнущий душок разлагавшейся памяти, уже старости, сохраняющейся лишь в потомках, превратились в нечто живое, вопреки желаниям Валентина Ивановича видеть и чувствовать свои маленькие еженощные смерти, и каждый раз пытали его новыми изощренными картинами. «Я схожу с ума, - думал Валентин Иванович. - Но как странно знать это. Я осознаю все, кроме своих ночей. Врачи не говорят мне о каких бы то ни было инсультах(10) или психических отклонениях. Только как будто мне специально указывается на ужасы то ли бытия, то ли небытия» Последнее существование Валентина Ивановича обращалось в путь от лишенного взрослости просветления и аномальной вспышки вдруг болезненного сознания до блаженного предчувствия и наблюдения возможных упокоений, детскими лапками слепленных из света, до ужасающе непонятных картин сверхреальности, нечеловеческой правды окружающего мира, перешагивающей, если присмотреться, через магические числа 3, почти неделя и далее, все, скрутившееся в иконописное одиночество, хлестающее с разбором и точностью, суровостью и мягкостью христианских сказаний, когда видения образов, лиц, заблуждений и памяти не лишает ума, а лишь пытается втиснуться в него, как в маленький Алеф, а на самом деле имеет свое, отличное обозначение и ведет, не отпуская, волочит к одной известной цели. Валентин Иванович больше не спал. Ему виделись крики, обращенные к нему, ноги, пытающиеся растоптать, и огонь, пожирающий его легкие. Он начал снова задыхаться по ночам, хотя ночи перестали быть для него временем суток, а остались лишь определением некоторого участка истории.

Он ходил на работу с покорностью судьбы, не переставая ужасаться своими союзниками и отрицая насколько это было возможным игры разума, выдавая себя только за тень. Так продолжалось уже почти месяц(11). Смерть переселилась из ночи в него, жила в нем, возмещая свой долг и лакомясь доступным ей земным временем. Он перестал обращать пристальное внимание на видения в открытых зеркалах в своей квартире, не удивлялся, если замечал каких-либо людей или нечто другое, будь то квартира или рабочий кабинет, и проходил сквозь жизнь, подобно магическому фениксу, воскресая иногда своим сознанием в самые неожиданные моменты.

Долгим такое состояние Валентина Ивановича оставаться не могло, сам же он смиренно и с тревогой ждал, чем обернется весь этот кошмар, и знал, что развязка уже близка. Описание последнего месяца слепилось для Валентина Ивановича в один сумбурный ком, составленный из сухих листьев, голосов и пламени, и трудно было представить, что за тонкой стенкой его квартиры идет обычная жизнь людей, на улицах продолжается их вечное суетливое движение, где-то правительства все еще ведут войны и мыслят политические интриги, всего этого не было, а была лишь огромная тайна, лабиринт, в котором запутался он сам и за минуту до пробуждения чувствовал только пустоту и чуть не отсутствие дыхания, когда все могло закончиться в один миг. И в этот миг в один из дней, в эту самую минуту сквозь тьму, забродившую на нейролептиках, когда дыхания почти не стало, он почувствовал тусклый свет, и предметы в доме, и рабочий стол со статуэтками и разной малополезной чепухой, и ясность то ли во сне, то ли наяву, и Валентин Иванович встал, неожиданно ощущая обычную слабость, способность и желание заварить чай и понял, что пережил свою темную полосу, стер ее, пересекающую его как ленточка в траурной рамке, но боялся в это поверить. Он принял это за сошествие Духа Святого, смешанного с препаратами и сном, когда Тот снизошел на Валентина Ивановича около дня Троицы, как сходил когда-то на апостолов, и закрасил его сознание, освобождая от видений и привязанностей(12).

Он проснулся, он почувствовал себя снова человеком, но в какой из материй мира, этого он не мог сказать наверняка, и некоторое время, от часов до нескольких дней, пытался отыскать себя среди людей, присматриваясь к их взглядам и желая найти в них свое отражение...

 

Солнце щедро отдавало тепло, время продолжало свой бег, а вечность скапливала бегущие минутки, незаметно распыляя их в ничто, все вокруг обращалось к жизни, тянулось к ней, даже смерть и сон, и под это дело Валентин Иванович пытался ходить на работу, чувствовал в себе жизнь и метафорическую смерть одновременно, ему казалось, что он снова видит сны, а окружающий мир стал для него маленьким и узким, заключенным в его сознании, как в колбе.

Нельзя сказать, что случившееся не отобразилось на Валентине Ивановиче, для него все поменялось теперь, и каждую ночь он задумывал как время суток, но не чувствовал этого наверняка, а ощущал лишь, что упустил нечто важное, и оставил для себя в голове только бессмысленность и незнание того, что будет с ним в следующее мгновение, в следующий ад или рай.

* * *

1) Общий фон российской действительности не мог не способствовать развитию в человеке состояний, сродни желанию уйти от окружающей реальности. Взращенный на развалившемся государстве бизнес по-русски увеличивал в арифметической, будем снисходительны, прогрессии подверженность стрессовым ситуациям практически все слои постсоветского общества.

И желание «не просыпаться» имеет здесь едва ли не буквальный смысл, - как способ иметь лучшую жизнь.

 

 

 

* * *

2) Под «таким» положением дел здесь нужно понимать отсутствие негативных следствий для организма (предполагать в такой ситуации наличие таковых, - например, галлюцинаций - вполне допустимо, но придавать сколько-нибудь серьезного значения не стоит; нас окружает объективная реальность, чудеса и метафизика которой являются испытанием почище мнимой действительности). Вероятная псевдогиперсомния никаким образом не тяготила, напротив - предоставляла возможность забыться. Происходящие в жизни события по прошествии нескольких часов оказываются в прошлом, помнить о них Валентин Иванович не считал нужным, так как все они были неинтересными, либо неприятными. Забытье служило средством разрушения последовательности различных воспоминаний и оставляло только перспективы будущего. Те моменты, что мы озвучиваем как «ты помнишь», иногда бывали и у Валентина Ивановича, но они представляли собой разрозненные фрагменты цепочек событий, которые ничего, кроме непонятного и странного не содержали.

 

 

 

* * *

3) Как известно, сновидения приходят к нам во время так называемой фазы быстрого сна или фазы с быстрым движением глаз. И то, что мы наблюдаем во сне, многими определяется как переработка виденной давеча или когда-либо информации. Случающиеся порой причудливые картины, образованные различными отрезками вспоминаемой информации из разных времен нашей жизни, и дали название парадоксальным снам. Но парадокс состоит еще и в том, что при отсутствии ярких образов в жизни, мозгу приходится «изобретать» информацию для переработки, составлять такие комбинации из «ничего», которые медикам покажутся отклонением в физическом или психическом состоянии человека.

С другой стороны полное отсутствие парадоксального сна, как и разрушение структуры сна в целом, и вовсе означает смерть или, по крайней мере, верное к ней направление.

У Валентина Ивановича сновидения присутствовали, но гораздо чаще он не мог бы с уверенностью сказать, что спал вообще. Воспоминание о физиологическом сне, как и другие воспоминания, у него «затиралось» в момент просыпания.

 

 

 

* * *

4) Здесь нужно привести некоторое отвлечение. Стадия сонных веретен, являющаяся одной из начальных фаз сна, обычно представляется красивым симметричным рисунком на ЭЭГ и характеризуется умеренным засыпанием, мостиком к глубокому сну. Находясь в этой фазе, можно сказать о себе, что оказываешься на границе сна и бодрствования. То, что у Валентина Ивановича Бора сонные веретена определены, как нестандартные, служит только подтверждением необычности описания, данного выше, когда события и действия представлены в довольно сумбурном изложении. Сказать, что означает понятие «нестандартные», сейчас несколько трудно, поскольку это не только художественное изображение, но и пересказ формы веретенообразной активности, которую с одной стороны можно назвать «односторонней», с другой же – просто имеющей искривленную поверхность на графическом изображении. Если принять первое, то пока ошибочно будет думать, что Валентин Иванович вдруг подвергся расстройству сознания, инсульту, ибо такой диагноз из-за односторонности веретен здесь не совсем справедлив, а потому примем пока термин «нестандартные». Так мы лишь обозначим патогенез сознательной деятельности. Если в дальнейшем будет обнаружено избыточное количество возбуждающих нейротрансмиттеров в работе мозга, можно будет говорить и об инсультном состоянии. Хотя лучше оставить эту область для специалистов.

 

 

 

* * *

5) Согласиться с тем обстоятельством, что Валентину Ивановичу стало сниться абсолютно все и описывается здесь всего лишь сон, пожалуй, тоже было бы для нас перебором. Валентин Иванович совершал действия, порой полностью осознавая их цель.

 

 

 

* * *

6) Памятуя о том, что происходило с нашим героем всего день-два назад, может показаться странным резкий поворот в удивительную до любопытства сторону жизни. Напомню, что жизнь Валентина Ивановича была зависима от количества сна. Наблюдаемые эффекты могут трактоваться и как галлюцинации, что как раз не удивительно, если положить одержимость Валентина Ивановича нарколепсией, для которой галлюцинирующие личности являются правилом. Впрочем, несправедливо было бы сейчас уличить нашего героя в серьезной болезни, поскольку видения должны были иметь неприятные формы, по крайней мере, резко-неожиданные, сродни таким, какие наблюдаются при делирии. Однако светлые образы, сопровождающие Валентина Ивановича могут сказать лишь о необычном психофизическом состоянии героя, разобраться в котором ему и самому не приходит в голову, что пока еще дает надежду на отсутствие патологических изменений в организме.

 

 

 

* * *

7) Сейчас наступает довольно интересный момент в истории Валентина Ивановича, который, вероятно, будет по-новому объяснять происходящие события... Как обозначалось выше, В.И. Бор перестал чувствовать отдышку. С другой стороны, если предположить, что он продолжал дышать не иначе, как при отдышке, то при умеренной доле фантазии можно прикрутить для этого случая возможность холотропного дыхания, что в какой-то степени может доказывать необычные психосоматические состояния и изменения сознания. Также ранее принималась точка зрения в наблюдении поведения с позиций нарколепсии, что впрочем, никаким образом не противоречит новым взглядам. Духовные переживания Валентина Ивановича и различные видения подходят под описание и нарколептика и холонавта. Но в любом случае не стоит забывать, что все это лишь очередные предположения.

 

 

 

* * *

8) Такое странное на первый взгляд обстоятельство может внести неразбериху во что угодно. То, что Валентин Иванович Бор стал незаметен чуть не в буквальном смысле, может означать либо его гипертрофированное воображение, способность мысленно проникать в другие сферы, что коррелирует с введенной ранее холотропной догадкой, либо действительно его физически не существовало в этот момент.

 

 

 

* * *

9) Соотношение нарколептических и холотропных галлюцинаций, постоянно перемежающегося сна и образных картин рая и ада до предела могут запутать ситуацию. Если проследить временную протяженность случающихся с В.И.Бором событий, то можно обнаружить любопытную деталь: на майских праздниках, точно после Пасхи, он начал замечать и путать сон и бодрствование; так продолжалось некоторое время, после чего была невыносимая головная боль из-за краски; затем в течение примерно недели он испытывал блаженство, и видения, сопровождавшие его, были обещанием райской жизни; сейчас же Валентин Иванович ощущает жестокий дискомфорт и то, что он видит, не приносит ему радости, скорее наоборот - страх и разочарование. Далее, Валентин Иванович, будучи мучим ужасающими образами,...

 

 

 

* * *

10) Таким образом, бывшее предположение об инсультах остается не более, чем предположением.

 

 

 

* * *

11) ...находится в таком состоянии уже почти месяц. Простой анализ и знакомство с христианскими верованиями дает еще один возможный исход свершающегося с Валентином Ивановичем эксидента. Описанная последовательность практически с миллиметровой точностью укладывается в путешествие души после смерти. Три дня после с. душа не отлетает, находится рядом, растерянная, ей трудно понять, что произошло, она словно во сне; последующие шесть дней ей показывают возможные бонусы в виде вечной жизни, рая и сопутствующих благ, и она воспевает хвалу ангелам, после чего остаток, равный тридцати одному дню – сорок дней после с. – она должна обязательно побывать в аду. Она смотрит на адские испытания все это время, проходя дорожками Христа, проходя Его пост и появления на земле после распятия, после чего удаляется пред очи Его [Бога] выслушать вердикт. Если здесь принять смерть Валентина Ивановича, то объяснение сформировывается, однако в это же время окончательного заключения сделать все еще невозможно.

 

 

 

* * *

12) Апноэ во сне возвращается нас к предполагаемым диссомниям, что впрочем может только усилить подозрение в физическом умирании Валентина Ивановича, поскольку проблемы с дыханием нередко являются причиной смерти. Здесь же дается довольно красноречивое и распространенное описание умирания, включая привидевшийся свет, легкость в ощущениях и тому подобное. Однако, не стоит забывать о таком возможном совпадении:... последнее описывается примерно в троицын день, а насколько это может быть известным, сошествие Духа Святого и радость, получаемая от этого события, не предполагается для мертвых, скорее – для живущих на земле, а не на небе. Душа же Валентина Ивановича по прошествии сорока дней должна была оказаться уже в одном из мест пост-жизненного пребывания, что из описания совсем не следует.

Ясным остается только один вывод: неисповедимы пути для человеков, ни божественные, ни могущие случиться с нашим сознанием и внутренним миром. Посему только следующая вечность может открыть нам то, что случается с каждым.

 

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Дом

И этот грязно-желтый дом напротив тоже смотрит на меня своими слеповатыми окнами-глазами, как будто чувствует на себе мой взгляд. Как будто хочет разглядеть во мне соучастника своей истории. Я смотрю на него. В нем жизнь, спокойная и темпераментная, страстная и ненавистная, животная и простая. Каждое окно скрывает за собой опыт. Некоторые окна подкрашены синяками отвалившейся от сырости и возраста штукатурки. Что скрывают такие окна? Какие судьбы? Что таится за моим окном? Одна ли будничная суета?

Выпуская из дверей жизнь, желтый дом печально вздыхает, словно точно зная, - когда уйдет последняя частичка обитающей в нем жизни, он умрет. И только черные птицы поселятся в его главе, лишь черные птицы-памятники.

Утро для этого дома – грустное время. В это время его покидают, покидают полные энергии, мыслей и желаний. И он смотрит своими печальными глазами на слякоть, которая его окружает, на голые, потерявшие в осени свои зеленые одежды деревья, на пустое пасмурное небо. Пытается заигрывать с бродячими собаками, с прохожими, приоткрывая чуть-чуть занавески в каком-нибудь из своих окон. И ждет вечером своих, и будет радостно охать дверью, когда они придут, озвучивать замки почтовых ящиков и оживлять лифты, отдаваясь басовитым эхом в провалах шахт.

Ночью он успокаивается. Все спят, и он тихо, с осторожностью наблюдает за покоем и хранит молчание. Вот за каким-то окном вдруг громко заиграла музыка, дом слегка вздрагивает, но не сердится. Успокаивает другие окна и лишь чуть ерзает, словно кутаясь в шаль. Потом, когда он немного задремав, стоит спокойный и большой, можно смотреть на него, не стесняясь и не чувствуя неудобства за его судьбу, смотреть его усталые глаза, смотреть как оплетают его телефонные провода и антенны, смотреть как он обнимает себя, смешно и заботливо пытаясь сохранить тепло. В эти предрассветные часы он похож на домашнего зверька, большого, лохматого, свернувшегося у ног отдыхающего хозяина.

Вдруг просыпается, озираясь по сторонам, кряхтя, сбрасывает с себя дремоту, зажигает свет, зажигает огонь в газовых плитах, в одной, в другой, в третьей. Пытаясь взять хлопоты на себя, начинает тихо, стараясь не показать виду, грустить.

Его окна-глаза смотрят на меня. Я говорю ему, я пишу ему, в следующей жизни я буду домом, с грязно-желтыми стенами и подслеповатыми глазами. Он спрашивает, хватит ли у меня сил? Он предлагает заглянуть в каждое свое окно и прожить минуту жизни за ним, а потом вместить все эти жизни в себя. Ведь нет ничего труднее принять на себя все сущее. И нет ничего труднее остаться с этим знанием. Вот только хочется чего-то еще, может быть теплоты, может быть просто поговорить. Но мысли об этом отнимают силы. Он должен оставаться спокойным и сильным, на него смотрят, на него надеются.

Я не буду говорить с ним. Я могу пройти мимо, я могу обстучать об него ноги, толкнуть с силой его дверь, могу крикнуть на него, могу покромсать ножом его стены, могу… Я знаю, что ему нужны силы. Сильный станет сильнее, сильный примет мой крик и насытит им мою же жажду превосходства.

И вот он гордо наблюдает за мной. Взошедшее дневное солнце подсвечивает его бакенбарды из водопроводных труб и пускает солнечных зайчиков ему в глаза. Он отмахивается от них своей могучей рукой и не замечает капающих с сосулек слез.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Я и мой нос

Т.Т.

 

Так получилось, что выражение «совать свой нос в чужие дела» мне приходится оправдывать и защищать, являя обществу другое, прямо противоположное значение указанного интереса. Впрочем, человек, пользующийся этим выражением, в каком-то смысле и сам уподобляется сующему нос в чужие дела, и я мог бы привести этот довод, на нем же и остановиться, но поскольку все оправдание сводится к пересказу парочки случаев из личной практики, то можно говорить о том, что я не испытываю каких-либо трудностей с защитой.

Мой нос представляет собой основательное устроение на лице, большой и красивый, он выгодно подчеркивает значительность своего носителя. Никаких угловатых соединений и резких подъемов, все исполнено покатой гордой грации и чистоты. Нос нередко наделяют изношенными, потому неуместными, сравнительными характеристиками как качественных мерок других частей тела, так и воображаемых способностей вроде обоняния, забывая при этом, что все дело в сером веществе, спрятанном за коробкой черепа. Я склонен находить в своем носе иные полезные свойства. Если мне становится легко идти по ветру, то я не без оснований допускаю часто не обращающую на себя работу носа в качестве рассекателя воздуха; так же и в воде – участие носа как волнореза совершенно по-другому сказывается на осознании себя как пловца. И не нужно забывать, что нос является украшением лица. Греческого профиля не было бы без греческого носа, как не было бы других профильных и анфас национальных особенностей, вспомнить хотя бы пресловутую картошку у русских...

 

Я иду домой... Возвращаясь со службы, я думаю об ужине, захожу в продуктовую лавку и высматриваю подходящую еду. То, что на ярлыке одной из витрин написано «лакированные ушки», запросто собьет с толку кого угодно. Но мой нос не может доверять глазам в подобных делах, вся его суть против лакированных ушек, поскольку его невозможно смутить вещами, ирреальными с точки зрения здравого смысла. Мой нос и есть здравый смысл. Сейчас он категорически отказывается верить глазам, перемещается по ту сторону прилавка и, что естественно, распознает ушки как они есть. Лакированная шелуха есть метафорическое, если не сказать метафизическое проявление странно разумных сил, открытый вызов мирному течению общественной жизни, в данной конкретной части которой, здесь, в этой лавке существую я. Стоило моему носу оказаться в состоянии противопоставления такой ситуации, как природа ушек стала очевиднее и прозрачнее... другое дело, что глупая человеческая натура дает о себе знать при любых обстоятельствах, и часто здравый смысл уступает место инстинктам, любознательности, чувствам и другим внезапным человеческим потенциалам, которые вопреки всему заставляют идти туда, куда не следовало бы, либо делать то, без чего можно и должно бы обходиться, взять хотя бы вероятную не-покупку лакированных ушек. А из этого маленького примера можно было бы все выстроить с какими угодно вариациями, но оставим это на потом.

Сунуть нос в чье-нибудь дело есть участь не исключительно сыщиков по типу Шерлока Холмса. И если рассматривать не только личные дела кого бы то ни было, а вообще дела, то станет совершенно ясно использование носа в различных целях. Если дело представляется относительно нежным, то оно может стать не таким уж чужим, а посему провести себя в это мягкое дельце уж наверное будет приятным занятием и для этой или этого якобы чужака. По крайней мере, я признаю такую возможность.

Применительно к носу существует много выражений самых разнообразных значений, останавливаться на них займет немало времени, а время является настолько тонкой, постоянно меняющейся и ускользающей материей, что связываться с ней будет равносильно проигрышу. Мой нос просто знает это, у него хороший нюх на такие вещи, он сам выбирает, на чем стоит остановиться, и держит себя со мной по ветру. Почти всегда.

 

По роду своей деятельности я имею дело со многими людьми, у меня достаточно друзей и знакомств. И мало кто отказывается от беседы и встреч. Вечер; у кого-либо на квартире мы собираемся теплой компанией. Мой нос степенно прохаживается, в отличие от меня, пускающегося во все тяжкие, чтобы поддержать реноме активного и знающего человека. Это довольно легко и органично для меня, но, тем не менее, само по себе действие это игра, призванная показать интерес, порядочность и доброту индивидуума, поведение же носа ничем не выдает и толику добродетели, ему не нужно делать совсем ничего, однако, каждый понимает, что его бездействие и покой суть аретологии, и без него мне было бы нелегко являть собой образ человека чуть не великого. Таков он. Компания заканчивает свои посиделки глубокой ночью, все прощаются друг с другом. Я стою, прислонившись к стене, друзья проходят мимо, задевают мой нос, высунувшийся тут как тут. Это ли не показатель его значимости? И это притом, что я далеко не господин де Бержерак, известный величиной своего носа, а всего лишь обычный служащий, если говорить общими словами. Здесь на лицо та ситуация, к которой я подводил с первой строчки, а именно – чужие дела суются к моему носу, и зато как по-другому складывается вИдение взаимоотношений дел и носа?!

Насколько часто я использую свой нос, и насколько часто он использует меня? Вопрос хоть и является по большей части теоретическим, ведь как мы можем использовать друг друга, если составляем одно целое и жить по отдельности не можем – хотя, надо сказать, я почти уверен, что мой нос без меня не пропал бы – но и такой вопрос имеет право быть здесь упомянутым, ибо если не здесь, то где же еще? Так вот я подозреваю, что он мне нужен ради привлечения интереса и познания мира, в то время, когда он, как это не трудно признать, паразитирует на мне, удобно устроившись на самом видном месте. Тем не менее, я иду на такую сделку. Разумный человек и пойдет на подобный сговор с собственным носом, иначе существует большой риск лишиться одного из самых верных способов сохранить достоинство и остроту, в том числе и ума.

Сосед, угощающий меня на ужин салатом из какого-нибудь па-де-труа, не подозревает, с каким трепетом я могу реагировать на салат, ибо в памяти хранится опыт носа с лакированными ушками, и вариативность его поведения сулит мне как истинное наслаждение, так и откровенное разочарование, но и то и другое составляют интригу, так необходимую в нашей быстрой жизни. Мы оба это знаем.

И только с утра, когда я спешу на службу, порой не выспавшийся и холодный, я принимаю носовое бездействие, насильно открываю книгу и так продолжаю движение, до окончания пути уткнувшись в нее носом…

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

Дон Хуан, шпион.

Вернувшись после полугодичной поездки на острова, дон Хуан записал в своем дневнике:

"Я не бегу близости людей: как раз даль, извечная даль, пролегающая между человеком и человеком, гонит меня в одиночество" Ф. Ницше.

 

* * *

"Одиночеством к людям гонимый, Прихожу к одиночеству снова — Ибо, кроме моих размышлений, Не встречал я друга иного" Ф. Лопе де Вега Карпио.

 

* * *

Это дон Хуан Рамос. Обычно дон Хуан встает в 7.00 часов утра бодрым и сильным, готовым к новому дню человеком, на всякий случай испытывающим некоторый жизненный пессимизм. Он быстро умывается, чуть улыбается зеркалу и делает гимнастику. Он уже стар для серьезных физических нагрузок, у него лысина и животик, но гимнастика поддерживает его в форме, достаточной для более-менее активной дневной занятости. Ровно в 7.40 дон Хуан начинает завтракать, читает утреннюю прессу и наблюдает, как возвращается домой с ночной работы сеньор Андрес. Род занятий сеньора Андреса интересует дона Хуана лишь постольку, поскольку он испытывает легкую тоску по тому прошлому, когда и сам исповедовал независимость от времени суток. Невидимое тогда существование, как не парадоксально звучит это определение, и употребляется только в срезе обычной человеческой жизнедеятельности, обусловленной схемой «утро-подъем-работа-вечер-дом-ночь-сон-утро», дон Хуан считает хорошим опытом, но скорее опытом памяти, сродни тому чувству, которое ощущает вдруг человек, глядя на фотографии своих достижений. Шпионы в душе экзистенциалисты, активный период их существования полностью проходит сквозь призму борьбы с жизнью и смертью, - только так они могут чувствовать себя в настоящем. После окончания игры начинается иная сторона сущего, для них необычная, для большинства же из нас она знакома, как домашняя. Свое внеэкзистенциональное бытие теперь дон Хуан списывает на уже выполненную когда-то миссию и отсутствие стимулов к установлению собственной популярности. Итак, дела сеньора Андреса мало интересуют дона Хуана Рамоса, он знает о его работе приблизительно, и знание это простирается до нескольких ночных клубов, где сеньор Андрес занимается музыкой.

Дом номер 6 на улице Росаледа, где не так давно поселился дон Хуан, оживает в 7.00, в то детское время, когда пробуждение приходится на большинство постояльцев. Но иногда дон Хуан не может проснуться в 7.00 утра и просыпается, как получится. Дон Хуан любит поспать, несмотря на то, что он шпион. Последние три дня он просыпается около 8 часов утра от ворчания старой сеньоры Кармен, которая возится с садовой щеткой на дорожке, ведущей к подъезду, и причитает в сторону сеньора Андреса:

- Не поздно ли возвращаетесь, молодой человек?

- Да как всегда, - посвистывая, бросает ей сеньор Андрес и проскальзывает в двери дома.

- ...

Эти звуки вкупе со звоном ключей сеньориты Изабель Васкез, открывающей дверь офиса, расположенного в этом доме, и будят дона Хуана. Окна его небольшой квартиры выходят на улицу перед подъездом. Вот и сейчас еще не окончательно проснувшийся, раздосадованный дон Хуан встает, ищет свои тапочки из темно-каштанового вельветина за тумбочкой, вокруг кровати и в самой кровати.

Продолжим… После завтрака дон Хуан одевает длинный серый плащ, любимую широкополую шляпу и идет на работу. Он получает задание и начинает выполнять его немедленно, насколько хватает сил и желания. Его работа не сопряжена уже ни с возможной опасностью быть разоблаченным, ни с обычным риском для жизни, ни с какой-либо созидательной для служебного аппарата деятельностью, его работа – скорее миф, родивший самого себя, придумать для которого название означало бы раскрыть его, ибо всякий мыслящий сможет заподозрить подвох в этом занятии... - сбор сведений о странных людях. Странные люди могут и не причинять зла, но следить их на всякий случай нужно. Поговаривают, что специальный отдел информации по обществу, созданный при Управлении безопасности, придуман для агентов, вышедших в тираж, для тех, кто отдал свой долг государству и долг государства – не бросить своих работников, но как бы то ни было, работа в отделе есть, а если она есть, значит, необходима правительству. Правительству интересны различные сведения обо всех категориях граждан, потенциальная угроза обществу может возникнуть в каких угодно головах, если провести некоторую работу с ними, и дон Хуан отдает себе отчет в подобной социоконтролирующей политике властей, желающих смирить общество, свешивая собственные лекала поведения сверху. Он занимается своей работой, хотя ему нет дела до высоких инстанций, ему просто и самому не нравятся некоторые типы, окружающие нас в повседневной жизни. Понятие «странные» является понятием вообще; под него подпадают как натуры художественные, либо экзальтированные, либо с блеском в глазах, когда можно угадать в них революционные искры, так горячо любимые в Испании, так и условно подозрительные, лояльные, но безвкусные и неопрятные словно нездешние.

 

Зная их повадки, подозрительных типов можно найти повсюду. Одни из них как будто люди, но люди другого склада. Пытаясь походить на обычных людей, они стараются действовать как обычные люди, чем могут запутать посредственного обывателя. Они так же спят, так же просыпаются по утрам, так же проводят выходные дни. Они ходят на работу. С утра, собираясь, едят вчерашний чай, подогретый и обязательно снова остывший, и пересоленную яичницу, громко причмокивая. Вполне возможно заметить на их столе кусок старой колбасы. Позавтракав, они надевают одежды, из-под которых непременно торчит грязная хлопчатобумажная майка. Потом они идут к месту работы, почесывая свой зад, вдруг срываются с места, неуклюже бегут до трамвая, и, не догнав, щедро дарят миру увесистое матерное слово. В следующем трамвае садятся, предварительно растолкав локтями граждан, сопят через нос и как мантру повторяют то самое слово, что было сказано прежде.

 

Общество предлагает дону Хуану занятие, в благодарности которого трудно сомневаться, пусть даже это дело применяется, как средство внешнее, но при правильном подходе отмечаемое печатью качественного человеческого бытия, ergo в традиции конфуцианского учения, столь близкого и оправдательного для шпиона, является необходимой стратегией внутреннего развития и познания окружающего мира. Иногда дон Хуан чувствует это. В моменты озарения он готов сделать себя, ergo свою работу наилучшим образом, но старость плюс пунктуальность, возникающая порой как вспышка из прошлого, вновь обращают его к настоящей своей персоне и сегодняшнему дню. Дон Хуан смотрит на часы, он следит за своим обедом. Он обедает примерно в 13.40, заходит в разные места, кафе и рестораны, прерывая на некоторое время свою службу. Прожаренный кусок телятины в сливочном соусе, гренки с чесноком, салат из латука с обильным количеством пармезана и крепкий кофе – маленькая сиеста помогает ему справляться с мыслями.

«Довольно странный и ловкий стиль почти у всех людей, кого приходится наблюдать. Если не присматриваться, странные типы сами готовы приклеиться к глазам, так уж они устроены, и наоборот, - если присматриваться, какие необычайные диковинные черты угадываются в соседях и простых прохожих. Вот идет элегантный сеньор с лицом эгоиста... Насколько странные люди отличаются от эгоистов, подобных этому человеку? – много, и в то же время любой странный тип непременно должен быть эгоистом. Это правило. Эго – система, порождающая прогресс, когда из-за личных страстей и желаний человеку приходится сдвигать общество. Польза для общества может быть очевидной, а может и нет, - все равно.

Я слежу людей не странных, а скорее небрежных к обществу или к себе. Впрочем, быть небрежным тоже довольно странно; это кажется неестественным. Странности заметны повсюду, стоит лишь обратить внимание на какого-либо человека. О маньяках и сумасшедших говорить нечего, - на лице все написано; какая уж тут странность? так, уродство одно»

Дон Хуан решает проследить странность одного наугад взятого человека. С этой мыслью он расплачивается за свой обед, выходит на улицу и идет к трамвайной остановке, присматриваясь к собравшимся там людям. Издали – это разноцветная группа, состоящая из лиц, одежды, портфелей, зонтиков, шарфов, которая не может выдавить из себя одного и только одного человека, словно эта самая группа и есть одно единственное существо здесь. Одно дышит, двигается, разговаривает и выполняет ту нехитрую поведенческую работу, признаки которой приписываются человеку.

- Простите, как же мне добраться до улицы Сан Бернардо? – дон Хуан проверяет собравшееся существо на возможность взаимодействия, которому он сам едва подвержен по причине профессиональной скрытости. Любой вопрос или реплика во вне всякий раз заставляют его внимательнее, но незаметно приглядываться к окружающим, мимика рисует скуку на его лице, как маску.

- О, сеньор, вам придется сменить, по меньшей мере, три маршрута, - отреагировала одна из дам, стоящая справа от него, с полными ногами и стертым лицом. «А вот тот сеньор, что стоит за ней, глядит так, будто улица Сан Бернардо касается его лично», - дон Хуан кивает головой сеньоре, ответившей ему, и смотрит сквозь нее дальше.

 

Высокие худощавые молодые люди, с острым лицом и глазницами, посаженными глубоко внутрь, с лихорадочным взглядом отрывающиеся от чтения журнала или книжицы, когда их просят подвинуться, которые начинают разговаривать с вами только после первого слова интересной им темы, где может обнаружиться столько идей, что хватит не на одного собеседника… Они укрываются от взглядов окружающих своей бесплотностью и блеском холериков. Они существуют по одному, где бы ни были. Трудно увидеть таковую группу, но даже в ней они одиночки.

 

«Если этому сеньору дать понять, что я иду за ним, наверняка откроется какая-нибудь из его тайн, - думает дон Хуан. – Тайны и странности плетутся за ним, привязанные к тому его взгляду, что бросил он на остановке, и чтобы избавиться от них, следует очень постараться. Но к чему? – этого вопроса он не бежит, даже не догадывается о нем, поскольку ему все понятно с собой. Туманными остаются только явления примет, и возможно, затмений. Что взять с человека, ясностью своею запутавшего себя до ежедневного поиска мистик и справедливостей?» Дон Хуан едет в трамвайчике, рассматривая по ту сторону стекла голубей и детей, не знающих ни различий, поджидающих в жизни, ни смысла самой жизни.

Прогулки на двух трамваях дону Хуану Рамосу достаточно, чтобы составить образ сеньора, выбранного в качестве проверочного задания. У этого человека не менее и не более темных пятен, чем у других. Дальнейшее преследование может только усугубить его противоречивость, свойственную каждому, отчего он сделается более изощренным в потворстве прихотей и грехов, пока не терзающих его малодушие. Он будет думать об этом, приближаясь к очередному поступку из тех, что не совершаются на людях.

Находясь в толпе, дон Хуан разделяет виды человеческой породы, с трудом отличая индивидуумов друг от друга, но каждый раз попадает впросак, удаляясь от толпы на расстояние, которое укрывает следы преступлений каждого.

 

В 18.00 дон Хуан пьет вечерний чай и одновременно заканчивает свою работу. Он возвращается домой в 19.00, здоровается с сеньорой Кармен, в приветствии приподнимая к шляпе правую руку. В своей квартире он снимает с себя всю одежду и какое-то время остается обнаженным, чтобы сбросить дневное напряжение, отвлечься от сторонних звуков и призраков. Он заказывает себе ужин из ближайшего китайского ресторана и смотрит вечерние телевизионные шоу. В 22.30 он засыпает, удобно раскинувшись на цветной турецкой оттоманке, но вскоре просыпается и ложится спать по-настоящему.

«Вот бы и оказаться где-нибудь на Islas Baleares , вместо того, чтобы видеться каждый день с сеньорой Кармен, укрыться от мыслей и глаз в тени дерев, где солнце хоть ненадолго оборачивает людей к свету, заменяя обыденность ленью. Обыденность как обличительная статья странности... Как же мне быть здесь, наблюдая обычную суету и офисных служащих и отмечая их порядочный статус? Сеньор с лицом эгоиста или домохозяйка, - как не признавать в них отсутствия странностей, если их мысль застойна, а глаза полны вопросов и серой зависти? Легче принять превосходство каудильо Франко в споре о нестранных, нормальных людях, нежели тихую жизнь сеньоры Кармен или сеньориты Васкез»

 

Полицейские, которые патрулируют только по ночам, нередко проходят мимо окон дона Хуана, отстукивая по асфальтированному тротуару замедленные буквы азбуки Морзе, тихо переговариваются о своих заботах, тех самых, которые спят днем, во внерабочее время, а сейчас открываются, слетают с губ вперемежку с ночными желаниями, образуя необычную смесь из страстей и предположений. Ночью мир даден им в ощущениях, гипертрофированных темнотой и полицейской формой. О том, что может быть в голове уличного полицейского, живущего ночью, видимо, знают только стены домов, фонари и напарники. С рассветом эти парни видят другую жизнь, другой свет, к которому нужно заново приспосабливаться, откинув подозрительность и расторопность, влиться в это время спячки, время, когда не может случиться ничего плохого...

 

У дона Хуана почти не бывает выходных и праздничных дней благодаря работе, именно благодаря, поскольку заполнять их приходится излишними мыслями. Эти дни случаются неожиданно, вдруг, по неизвестному ему математическому закону, хитро обходящему логику дона Хуана Рамоса. В такие дни дон Хуан печален и очень медлителен. Он по привычке делает утреннюю гимнастику, но не в 7 или 8 часов утра, а во сколько сочтет нужным. В выходной день организм сам позаботится о себе, полагает он, для него не нужно определять временные рамки, особенно когда времени становится предостаточно. В час обеда дон Хуан отправляется в ближайший магазин посмотреть на вещи. Спустя некоторое время там же, в одном из кафетериев магазина он обедает, пьет кофе, растягивая две чашки двойного эспрессо на четыре, думает, стоит ли заказать еще или взять газировки, но все же решает возвращаться домой. Он покупает несколько газет и журналов, преимущественно спортивных, благодарит продавца и отправляется домой.

«Состоянием, противоположным странности, может быть ясность или честность, а на самом деле, может быть какое угодно. Тебе следует умереть, если не хочешь быть странным, и умереть не иначе как в присутствии нескольких близких тебе людей, для верности. Ясность же понятие настолько туманное, что не приведи господь разбираться в нем. Для одного понятны такие действия, которые непонятны другому. Что делает человек, оставшись один, какие мысли преследуют его – вопросы, отгораживающие суть личности, частной жизни и т.н. свободы, которая поперек горла чуть не у каждого»

Вечером в субботу дон Хуан встречается со своим давним товарищем, который также отслужил свое и довольствуется бездействием, лишь по привычке помогая более молодым коллегам советами и выполнением поручений, не требующих выхода из дома. Друзья знают друг друга уже давно, но личная жизнь каждого остается закрытой темой, как повелось с давних профессиональных времен, когда работа является первым и единственным средством общения. Встретившись на площади Олавиде в 19.30, двое почтенных сеньоров прогуливаются в парке, заходят в кинотеатр посмотреть старый фильм, не особенно заботясь о художественной ценности картины, после чего отправляются в один из знакомых баров пропустить по три-четыре стаканчика хереса, в процессе чего наблюдают, наконец, как внутри каждого просыпается и растет чувство причастности ко всему и всем, наблюдают друг в друге этот утаиваемый росток, улыбаются своей выработанной годами способности быть каменными людьми и в это время закуривают по сигарете…

- Как же так получается, что с течением времени ничего не происходит? То есть ничего не меняется в людской массе; меняется каждый человек в отдельности, а множество людей, толпа, - нет, - говорит дон Хуан. – Будто память отшибает у каждого нового поколения.

- Толпа – это вещь, предмет органического происхождения. С чего бы ей меняться? Разве песок меняется? – отвечает дону Хуану его товарищ.

- И то, что происходит между человеком и человеком практически не меняется. Люди так же завязаны на себе, как было испокон веков.

- Поспорить бы с тобой, нужно только придраться к слову. Но и возразить трудно на то, например, что мы могли бы сидеть и говорить так же в разное время, это верно. Но ты хотя бы не принимаешь в свой расчет святых?

- Святые – дело другое, и они-то как раз никогда не менялись, зачем? Да только все равно они странные в понимании обычного человека.

 

В баре субботний вечер берет особенности всех пришедших, подогревает их алкоголем, музыкой, мешаниной запахов для тела, далее открывает их хотения, и в этот момент выясняется, что собравшиеся не есть скопление различных интересов, а скорее - единое общее, принимающее на мгновение формы того или другого человека; одинокие и одинаковые желания, оказавшиеся здесь, проявляются с завидным постоянством вновь и вновь, отличаясь от будничных только тем, что там они больше ограничены семьей и работой... Простые люди, принарядившись, собираются в одном месте, чтобы сказать и показать друг другу то же самое, что есть всегда, заодно поднять настроение и почувствовать отличие от всех, кто сейчас спит.

 

Дон Хуан и его товарищ продолжают курить и разговаривают о политике за рубежом. Они никогда не танцуют. Засиживаются до 2.00 часов ночи, делают по последнему глотку своего вина и уходят, оставляя компанию себе самой. Свежий ночной воздух не будит в них новых желаний, они прогуливаются пешком и отправляются затем по домам встретить воскресный день в своих постелях.

- Adios , - кивает дон Хуан на прощанье, усаживается в такси, рассматривает табличку водителя, говоря адрес, и прикрывает глаза.

- Adios , - его товарищ в это самое время совершает точно такие же действия.

«Моя наблюдательность, не сказать подозрительность, не есть ли защита от любого возможного посягательства в мою сторону, работа по сохранению личного покоя и продолжения жизни или это уже хобби? Если что, я мог бы, пожалуй, придушить того, кто посмеет… Фу ты, что это за мысль?! Обычный человек, а такие глупости залетают в голову. Да ведь и то, что обычный, - разве оправдание? Всякий обычный человек обнаруживает в себе ересь подобного рода. Его можно довести до исступления простым наблюдением, вот и окажется, что рыльце у него в пушку, а сердце не в ладу с праздником. С виду обычный, на прогулке, в магазинах, кино, в отсутствии внешних раздражителей, - это ли не идеальная маскировка для какого угодно извращения и преступления, когда достаточно надеть на себя серый плащик, взять немного свободного времени и прогуляться, радуясь сквозь темные очки солнцу и отдыхающим»

В воскресенье он просыпается поздно. Думает о возможных планах на день. Кино, концерт, велосипедная прогулка, выставка, футбол - почти все требует эмоционального подъема, внешней активности и внутренней пустоты, вернее сказать голода. Дону Хуану не нравится театр. Слишком много притворства и пудры. Он мог бы слушать спектакли с закрытыми глазами, но при этом существует большая вероятность заснуть, потому он предпочитает прогулку и поздний обед где-нибудь вне дома. Вечером он пишет отчеты, комментарии в дневник и всегда ложится спать ровно в полночь.

 

Прогуливаясь по улице Росаледа, дон Хуан смотрит на себя в отражениях витрин магазинов и видит в глазах ищущий блеск, либо потухший свет, каждый раз подмечая соответствие силы или слабости мысли своему взгляду. Он не может наблюдать в зеркалах интересного, загадочного мужчину, схватывающего различные мелочи вокруг - то время в прошлом, и теперь дон Хуан Рамос находит все большую и большую схожесть с обывателями. Вот уже месяц, как он задерживается возле зеркальной витрины антикварной лавки сеньора Родриго Переса-Мьедо, пытаясь различить оттенки настроения в своем отражении. Он отыскивает в толпе человека, по виду находящегося в таком же настроении, как и он сам, и сравнивает две внешности, подводя анализ к профессиональной оценке. Он научается определять по облику скрытые мысли не интуитивно, но зная и точно угадывая их в своих ощущениях, он полагается на принципы этологии, не доверяя человеческому, и переносит их в мир людей совершенно осознанно. Иногда он совершает те же поступки, что и наблюдаемый им объект, стараясь запомнить свое поведение, манеры и мысли, так приобретая привычки других людей.

В 2 часа дня посреди недели солнце греет сильнее обычного. Дон Хуан располагается в плетеном кресле кафетерия «Последняя улица», намереваясь укрыться от сиесты в струях прохладного ветерка настенного вентилятора. Сухое вино на столике добавляет свежести рукам, потом губам. Он видит молодую влюбленную пару, они трогают друг друга за руки, шепчут что-то, не смеясь, вспоминают недавние события, которые вызывают у них ревность, они поглощены собой и образами, связанными с их любовью. Любовь готова уступить место гневу, оба этих чувства дон Хуан сравнивает в себе, обнаруживая свое я вдруг заключенным в тесные рамки собственного мирка со своими законами, страхами и надеждами. Он испытывает дискомфорт и переводит взгляд на пожилого мужчину, проходящего мимо с газетой в руках. Для этого человека также не существует ничего, кроме средоточия его мыслей на чтении статьи. Замкнутость персонажей, находящихся вокруг, обусловлена частными заботами и внутренними противоречиями, каждое из которых может повторяться в разных людях, но никогда не объединять их, как это делает беда, даже не религия, музыка или спорт, когда человек испытывает личное переживание.

"Я мог бы наблюдать только себя, чтобы видеть других, накопилась ведь масса материала. Каждый раз приходится ловить себя на мысли, что всякое чувствование мне знакомо, вот-вот стану способным на любой поступок этого или того человека, чтобы окончательно заменить и понять его. Готовность к добру, как и готовность к злу равноправны. И одно, и другое сдерживается волей, скромностью и стыдом. Чудно, дон Хуан Рамос, что соглашаясь на такие вещи, Вы отыскиваете странности где-то на стороне и не замечаете их вблизи"

 

Еще через месяц, в понедельник утром, дон Хуан смотрит на себя в зеркало. Он не видит ни справедливости, ни мерзости, ни радости, только их намеки, которые уживаются все вместе, составляют одну, две, три и более личностей, могущих проявиться в определенный момент, он удерживает их, поглаживая и успокаивая каждую, и они отвечают ему покорностью. В отсутствии какого-либо раздражителя это довольно просто, - так на одиноком острове все существо подчинено выживанию и только, выживанию до того момента, пока не приходит осознание своего превосходства или безумия. Дон Хуан завтракает и выходит на улицу. Он смотрит в зеркальную витрину антикварной лавки сеньора Родриго Переса-Мьедо, набираясь немного тревогой и надвигая поглубже на лоб легкую летнюю панаму. Он идет дальше, садится в трамвай, по привычке посматривая на других людей, и отмечая небольшие изменения своего облика в отражении оконного стекла. В управлении он чувствует себя несколько по-иному. Курит сигарету; его рука отражается в металлической пепельнице, когда он стряхивает пепел. Долго наблюдает в окно за улицей. В своем маленьком кабинете, кабинке, отгороженной от других кремовыми пластиковыми перегородками, дон Хуан достает спортивный бинокль, подаренный ему однажды товарищами, и начинает смотреть в окна соседних домов, чтобы занять себя и свое рабочее время, но скорее чтобы отвлечься от внутренних разговоров. Ничего необычного не происходит, даже если в поле его зрения попадается домохозяйка, прислуга или офисные служащие. Его рука тянется к початой бутылке вина, а взгляд находит молодую девушку, прибирающуюся в комнате хозяина, когда она с салфеткой в руках открывает ящик письменного стола и просматривает его тетради, фотографии, деловые бумаги, не интересующие ее, но доставляющие ей мимолетное удовольствие от обладания знанием о жизни другого человека, о жизни его тайн и вожделений, она не спеша копается в ящиках, задерживается на какое-то время, улыбается найденному, затем идет дальше, не зная о далеком наблюдателе, уверенная в сокрытости своих действий, тянущих на маленькое человеческое преступление. "Вы допускаете, что происходящее может что-то изменить? - спрашивает дон Хуан самого себя. - Допускаете, что она, он и Вы теперь связанны одним делом? И в большей степени Вы к этому причастны, поскольку Вы являетесь последним звеном. Если, конечно, нечто не следит Вас" "Это бред, - отвечает дон Хуан. - Как это может что-то изменить? Все останутся такими же независимыми, какими считали себя до этого. Максимум, что может произойти, - это рассказ девушки об увиденном своей подружке или парню, и если кто-то из них не окажется темной личностью, то все останется на уровне сплетен или, что более вероятно, шутки" "А если предположить темную личность?" "Тогда максимум, что произойдет, это воровство, шантаж или убийство, да и то в том случае, если у хозяина этой девушки есть приличный счет в банке и подпольные делишки" "И все?" "Да. Все останется тайным, закрытым - подобное происходит рядом с рождения времен. Преступление - путь к одиночеству. Мы и так закрыты и одиноки, а если еще и это..."

Дон Хуан встает, прохаживается до туалетной комнаты, внимательно присматриваясь к сотрудникам, к их реакции на него самого. Потом долго моет руки и внимательно смотрит на себя в зеркало. Как спокойно он рассуждает о тех людях и возможных исходах, впутывая часть себя в еще один узел взаимоотношений, но сразу отбивается от увиденного, как от назойливого москита. Он испытывает двойственные чувства от ощущения своей персоны, собирается домой, жалуясь на недомогание, и выходит на улицу. Теперь он приглядывается к себе всякий раз, когда ловит свое отражение в стеклянных дверях, окнах зданий и автомобилей.

 

Глубокие пенсионеры и неоперившиеся подростки схожи друг с другом, как конечные точки прямой, соединенной в окружность. Их нигилизм естественен, почти совершенен. Какие бы проступки они не допускали, все объясняется старостью одних и юностью других. Оставаясь бесполезными для общества, они умело водят его за нос, не подозревая своего успеха, но лакомясь плодами своего существования, позволяя всем остальным заботиться о них и их странностях, и тогда окруженные заботой, они могут быть покойны, иначе же способны вызывать тихую, тупую боль и слабость. Их мысли похожи на пауков, а слова на летящую по ветру паутину.

 

В последующие дни дон Хуан Рамос обращает на себя большее внимание. Если взгляд его концентрируется на ком-либо, он тотчас вопрошает себя "что делает в данный момент Хуан Рамос?", "кого наблюдает он, и кто наблюдает его?" Он всматривается в окружающих, ища свое отражение, он становится искушенным в людских странностях, примеряя каждого человека на себя и играя возникающими сомнениями. Он настолько привык к роли наблюдателя и экспериментатора, что выпускает порой нити правления, позволяя себе быть наблюдаемым, и испытывает странное чувство причастности к бытовым делам, глупостям, часто веселящим его до тайного удовольствия от возникающих картин мести и психологического превосходства над кем бы то ни было. Дон Хуан все так же проводит воскресные и субботние дни, встречаясь иногда со своим старинным товарищем, сейчас реже, но не настолько, чтобы вызвать подозрения, и они, поддерживая друг в друге разговор, идут пропустить по стаканчику и выкурить сигарету в знакомый бар, где видят то же общество, и улыбаются кончиками губ бармену, поднимая в его честь бокалы, а в глазах сохраняя неприкосновенность.

- Как ты меня находишь? - иногда спрашивает дон Хуан у своего товарища.

 

Дон Хуан Рамос, шпион, следит за доном Хуаном Рамосом, членом общества, таким же, как его соседи, люди на остановке, служащие отдела и многие другие, хорошо уживающиеся под одними законами, но в стенах своих жизней и внутренних миров. Дон Хуан Рамос в отличие от дона Хуана Рамоса, шпиона, подвержен всем химерам своего общества и представляет такое же мутное пятно, как и все остальные, поэтому он с некоторых пор полагает находиться под пристальным наблюдением сотрудника отдела по информации с его фамилией и именем. Дон Хуан впечатлен этим обстоятельством, и в минуты усталости оно давит на него, создавая стрессовые ситуации, которые в свою очередь заставляют его думать об отдыхе, о том, что нужно двигать себя куда-нибудь подальше от города, от людей, а значит, обновляться, сделаться другим человеком, вернуться полным сил и свобод под именем Лопе де Вега и показать хорошую дулю дону Хуану Рамосу, шпиону.

Однажды в пятницу, прекрасный солнечный день, дон Хуан находит себя сидящим в кафетерии и как всегда наблюдающим особенности других через призму своей личности, равно как и наоборот, пьет крепкий кофе и не в первый раз уже ловит себя на сравнении людей с различными предметами, рыбами и растениями, задерживает взгляд на девушке, похожей на розмарин, на быстром молодом человеке, словно стэплер орудующим вилкой, после которого не может остановиться, понимая при этом, как абсурдна должна быть его мысль, но другой нет, и это обстоятельство гнетет дона Хуана, ведь исключительно все люди заняты какими-либо делами, планами и воспоминаниями, и только он под завязку заполнен чужими лицами, своими лицами, а сейчас еще предметами, рыбами и растениями, соединяя в себе разное и отдаляясь тем самым ото всего еще и еще, преследуемый взором шпиона, он, наконец, встает… Он медленным шагом прогуливается до билетного агентства и покупает билет на Islas Baleares .

 

* * *

Дон Хуан Рамос вернулся с островов через полгода. Он загорел, немного похудел, отчего казался подтянутей, и в глазах его просвечивала грустная улыбка.

 

 

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

История памяти человека после совершения им двух удушений.

 

Сидя в кухне у своего давнего школьного друга Мити, виделись с которым мы не часто для людей, проживающих в одном городе, но с достаточной периодичностью, чтобы узнать друг о друге последние новости, обменяться мыслями, занять или отдать деньги, полагая выполненным свой дружеский долг – навещать – я рассматривал цвет чилийского вина в бокале. Сейчас, сидя с ним в кухне, я думал о нем и о себе. У него была жена и двое детей, у меня не было ничего, кроме счетов за съемную квартиру. Мне казалось, у него закончилась жизнь, на самом деле отмирала моя. Он был единственным другом, связывавшим мое настоящее с прошлым, все остальные бывшие известными мне люди разъехались, стали другими, неинтересными. Насколько изменился я сам, можно было судить по тому, сколько связывало меня с окружающими. Прошлое окружение было далеким, как небеса, настоящее – близким, как порок, и незапоминающимся, словно остывший бульон. Я чувствовал, что меня увлекает не социальная жизнь в целом, а нечто другое, существующее и связанное с внешней жизнью крепкими нитями. Жил обычной жизнью и чувствовал непринадлежность к ней, как сартровский герой, в отличие от моего друга, житейское мировозрение которого позволяло ему радоваться простым вещам и решать бытовые проблемы. Отчасти я завидовал ему, но завидовал как умирающий богач здоровому бродяге. При этом в настоящем у меня были многочисленные друзья и знакомые, время с ними летело быстро, с ними же можно было отвлекаться от потусторонних мыслей о предназначении индивидуума, то есть меня самого.

Все это привожу здесь лишь ради того, чтобы показать одно из условий задачки, превратившейся в серьезную проблему, как может показаться узнающему впервые о происшествиях, которые случились со мной и которые будут рассказаны позже.

- Помнишь, у Достоевского в «Идиоте» князь Мышкин рассказывал Парфену Рогожину о том, как купил нательный крест у солдатика, как солдатик радовался тому, что так ловко загнал оловяный крестик барину, о том, что может быть это и есть вся вера русского человека? Помнишь? – говорил я, положив локти на стол, продолжая рассматривать вино в бокале. - Я вспомнил вдруг об этом, когда смотрел «Необратимость» с Касселем и Беллуччи в главных ролях. Тот эпизод, где героиню Беллуччи насилует и избивает тип, имени которого я не запомнил при первом просмотре... Так вот, я смотрел этот эпизод из-за великолепного тела Моники, вернее я хотел посмотреть этот эпизод из-за сексуальной сцены, не сцены насилия, а именно что из-за полового акта. Изображение жуткого избиения и изнасилование до просмотра были угнетены в моей голове, как болезнь под таблетками, когда ты уговариваешь себя, что здоров, на самом деле оставаясь больным; вот и вся вера, представь себе. Под конец сцены стало стыдно. Я не сопереживал, я наблюдал тело.

- Ты ведь пережил уже, когда смотрел впервые, - поддержал друг, сделал глоток вина, предварительно подняв в мою сторону бокал.

- Как люди могут просто сопереживать? С любовью? – отвечал я. - Невозможно практически. Это под силу ангелам. А ангелы понимают особо, так, как людям не понять. Сцена из фильма должна была вызвать реакцию, - либо отвращение, либо гнев, либо сострадание, либо ошеломление. Я ожидал ее с любопытством, с любопытством же и наблюдал.

Наш разговор состоял из нескольких частей, как водится за столом, аналогии, рождаемые символами, увлекали в следующие и следующие темы, те в свою очередь лопались, надрываясь, и уступали место новым. Уже ночь почти. Нужно возвращаться домой.

 

- - -

В пятницу, не дав освободиться голове от дневной суматохи, почти не вспоминая вечер четверга, друга, его жену, прийдя на работу, я включил компьютер и обнаружил email с приглашением организовать сегодня встречу, собраться вместе, как будто бы даже с чьими-то новыми подружками, отчего стало легче и просторней на душе.

Когда в 22.00 все были в сборе в баре ***, не хватало только одного, - а именно появления объявленных девушек. Мы вчетвером заняли столик в углу. Заказали салатов и текилы. Пасторинсу позвонила одна из девушек, сказала «у нас возникли проблемы. Сколько вы там пробудете? Мы если и придем, то не раньше, чем через пару часов» «Хорошо» - ответил Пасторинс, вопросительно посмотрел на нас, спрашивая глазами, насколько честно мы будем проводить эти два часа до встречи и есть ли у кого-то предположения относительно этого вечера. Все оглянулись по сторонам, надеясь найти ответ за соседними столиками, найти утвердительный ответ среди разноцветных юбок и джинсовых брюк. Я люблю разглядывать окружающих, несмотря на то, что испытываю скептицизм по отношению к людям, к их искреннему чувству и  альтруизму. Вот и сейчас, я сидел и рассматривал людей, симпатичных девушек, и гадал, что может заставить того или другого вывернуться наизнанку?

- Текила, - провозгласил Артем. – Текила делает мир более узнаваемым, поскольку придает ему желаемые черты.

- Разве только текила? – отвлекся я. – Как насчет виски, коньяка, джина или водки?

- Текила – магический напиток, - таково было пояснение.

- Текила замешана на голубой агаве и крови ацтеков, пролитой испанцами.

- Текила открывает в тебе путь не для куража, не блаженства, не наслаждения вкусом, но путь к легкости бытия. Этого не дает ни один из напитков.

Через два часа девушки не приехали, но никто не помнил о них, даже Пасторинс. Музыка стала громче, голоса развязней. Я разглядывал людей, как будто это были движущиеся картинки, то в замедленном, то в ускоренном воспроизведении, управляемом диджеем. Несколько лет назад эти движущиеся картинки были для меня волшебным действом, чрез них, понимал я, открывается возможность оказываться среди людей, чувствуя себя при этом востребованным, нужным без вспомогательной надежды. Сейчас я понимаю, что все здесь шито белыми нитками, и чтобы не замечать их, стоит подвыпить несколько рюмок текилы, - так текила становилась магическим напитком.

Я почувствовал усталость, попрощался с друзьями, обменялся с ними парой скабрезных шуток и вышел на улицу, где ранняя летняя ночь только начинала искушать гуляющих. Я шел по Маросейке, запахиваясь в олимпийку. Снова забыл позвонить родителям, не забыл даже, а тянул со звонком зачем-то, потом торопился, затем снова был чем-то занят, и в итоге бросил саму мысль звонить.

Когда вдруг оставляешь какое-то дело, ослабляешь, переключаешь внимание с какого бы ни было объекта, в голове устанавливается пустота, занять которую полезными мыслями бывает довольно трудно. Самым верным представляется смотреть по сторонам, снова начать наблюдать за чем-либо или испытать шок. Я смотрел на редких прохожих и думал о пустоте. Поскольку я есть человек меланхоличный, когда остаюсь один, заполнить пустоту легче мыслям дрянным, нежели светлым, поскольку я понимаю это даже в моменты сознательного отчуждения, примиряясь с неправильностью положения, всякое завлечение себя же в мало-мальски отличающуюся от настоящей минуты атмосферу воспринимается мной же как поступок хороший. Главное сопроводить решение словами, заимствованными у Пасторинса: «гори оно все...» Слова уже почти оформились в тезис, когда я увидел перед собой неоновую вывеску «Бар» «Клуб» и еще несколько слов, светящихся менее тускло.

Я зашел внутрь.

 

- - -

То была странная ночь, постельные сцены в ней запомнились как на пленке, «не я», «не со мной», как будто я только потом вспоминал что было накануне, как будто вспоминал после просмотра видео, и нужно было вспомнить Анну, с которой я познакомился в том баре, вот поэтому я собирался позвонить ей и сегодня, встетиться с ней, о чем я не успел сказать утром следующего дня, - так быстро она ушла. После нее осталась загадка, что не так со мной, если я не могу вывести ее из равновесия, хотя оно и является самым привычным ее состоянием.

Накануне вечером, когда встав из-за стола в кухне моей квартиры, Анна подошла ко мне сзади, положила руки на плечи, потрепав мой затылок, и одно ее маленькое движение руками, которое выдает в человеке соглашение с интимностью, и руки скользят с плеч на грудь, совсем немного, едва пересекая линию ключиц, тогда желание неотвратимо, сам хочешь сделать в ответ подобное, но сдерживаешь себя, укрощая спешку, могущую нарушить игру. Анна наклонилась к моему уху:

- Я, кажется, совсем опьянела, - пошептала она, - и могу свалиться спать прямо здесь.

Я запрокинул голову немного назад, в сторону от нее, полагая игру неоконченной, продлевая ее шепот, начал медленно поворачиваться к ней, не забывая прикоснуться к ее руке губами. Анна была грустной и спокойной, она улыбалась моим поцелуям, как мне казалось, но скорее всего улыбалась себе, словно не видела меня.

На утро я не нашел ее рядом.

Вчерашний вечер и ночь я узнавал неспеша, подбирая как в игре «тепло-холодно» места и фразы, вспоминал тот бар, молчаливую девушку по имени Анна, аккуратную поддатливость ее тела, гладкого, сочетаемого с ее рассеянным, заблудшим взглядом, из воспоминаний обнаруживая сейчас свое желание проверить ее еще раз, предчувствуя скрытый азарт и тревогу. Мысленно я возвращался во вчерашний день и за день до того, когда зашел внутрь бара.

 

- - -

На входе меня осмотрели два охранника, пошарили вокруг металлоискателем, приветствуя наконец: «Заходите». У стойки бара было в меру людно, я уселся на свободный высокий стул и заказал выпить. В течение полутора часов алкоголь веселил меня, я смотрел на танцующих, отбивал в такт музыке ногой и переглядывался с одной девицей, состояние и настроение которой было едва получше моего. Подняв в ее сторону стакан своего напитка, я затем отвернулся в сторону, закурил сигурету. Через минуты две передо мной стояла она и показывала жестом, что пьет за мое здоровье, отвечая таким образом на проявленное внимание.

- Спасибо. Привет, - сказал я.

- Почему ты сидишь, не танцуешь? – ответила она без приветствий.

- Не знаю. Мне кажется, что мне скучно.

- Идем танцевать.

- Не. Лучше посмотрю.

- Как знаешь, - она развернулась и направилась в зал. – Я подойду через несколько минут, - сказала она.

«Ок» подумал я, глядя на ее спину, ноги, думая, не забудет ли она о своем обещании, что было бы и просто и безнаказанно, что если она знает о такой свободе выбора, это могло бы добавить привлекательности в ее образ.

Она подошла минут через пятнадцать. В течение этого времени я периодически выискивал ее в толпе, не находил, но это не обижало меня, наоборот вызывало улыбку, даже благодарность за то, что дала мне почувствовать мою же способность быть замеченным. Когда она подошла, мы проговорили минут сорок. Потом она чиркнула на салфетке свой телефон и исчезла. Ее звали Анна. Моего имени она не спросила.

Ночью мне снились сны и Анна (она так и написала на салфетке – «Анна»); моя нетрезвость и новое знакомство делали сны красочней, приятней, почти до самого утра, и проснувшись, какое-то время я оставался в постели, с закрытыми глазами вспоминая грезы и вчерашний вечер.

После обеда я позвонил ей.

- Привет! – сказал я беззаботно, скрывая некоторое волнение, ведь я собирался пригласить ее сегодня на встречу.

- Привет, кто это? – ответила она.

- Мы познакомились вчера в клубе. Помнишь парня, который не танцевал?

- А-а... Да.

- Сегодня в семь вечера я буду в местечке ***, знаешь его? Я бы подождал тебя там. Придешь?

- Хм,... – она задумалась на пару секунд. Зачем бы ей было давать свой телефон парню, который об этом не спрашивал, если впоследствии собираешься ему отказывать? Она задумалась над этой мыслью на пару секунд. – В семь?

- Да. Там бы я и задал все остальные вопросы, - ответил я.

- Ты собираешься туда один?

- Да.

- Хорошо. До встречи? – спросила она.

- Да, - ответил я.

Было 3 часа дня.

 

- - -

В  6.30 *** был уже более чем наполовину полон. Мне повезло со столиком, я уселся в углу, заказал мясо по-японски и вина. Позвонил друзьям, сказал, что встречаюсь с девушкой.

Анна появилась в 7.20. Теперь я ее рассмотрел. Она была не такая высокая, как показалось вчера, ее кожа была бледнее обычного и в глазах лишь изредка появлялись признаки интереса. «Она все-таки симпатична мне, - говорил я себе. – Непонятно, что у нее на уме, она спокойна, мила, все это, наверное, и привлекает». Анна заказала себе виски с водой. Я отказался от вина, поддерживая ее выбор. Мы проговорили часа три, запивая разговор разбавленным виски, я начинал разговор, стараясь шутить, чтобы сделать общение близким, шутки при этом получались не слишком веселые, походили на сатиру и пики, выдавая во мне настроение такого же точно типа, какое было у нее, флегматичное, немного бодрое. Она работала где-то в дизайн-студии, причем не видела в жизни светлых времен чаще, чем серых, словно жизнь представляла собой состояние между вторником и средой, и лишь изредка, иногда случались пятницы, когда можно было присмотреться ко всему окружающему.

Сегодня была суббота, мы уже поднабрались и наша история только начиналась. Скоро мы шли пешком к Яузской набережной, я уводил ее из толпы, пригласил прогуляться, заехать ко мне.

В ближайшем к дому супермаркете мы купили пару бутылок белого вина, я передал ей пакет с покупками, пока расплачивался, но затем взял его назад, вместе с ее рукой, как бы невзначай, взял ее за руку, как это делают школьники, и она не отдернула руку, хотя и не показала никакой реакции на мое действие, она принимала меня, думала о чем-то, может быть что-то вспоминала, и как я сейчас сравнивала это маленькое движение со школьниками, а может быть не заметила его. От ее руки, теплоты, которая исходила от соединения наших рук, я пытался проследить цепочку событий до этого прикосновения, хотя цепочкой вспоминаемые моменты назвать было трудно, ввязать в нее вечер в баре ***, ввязать в нее школьного друга Митю, оправдать свое настроение этой встречей, отыскать точку отсчета, с которой нужно было бы начать, и затем, приближаясь к настоящей секунде, снова почувствовав ее руку, обогнать по инерции нашу прогулку и увидеть бы то, что произойдет в ближайшем будущем. Рядом Анна напевала какую-то песню, и настоящая секунда и прикосновение моей руки заботили ее не больше, чем любое другое событие, она шла сама по себе, не подозревая, что помогает мне своим отрешенным поведением не разыгрывать из себя шута, то негласное правило во взаимоотношениях мужчины-женщины, когда он призван развлекать ее, в особенности когда он приглашает ее к себе в дом.

К разлитому в бокалы вину и приглушенному свету, струящемуся со стен кухни в моей квартире, не хватает музыки, своего рода связующего элемента между настроением и активностью, чего не хватает сейчас Анне, хотя и кажется, что ее вполне устраивает бездействие, возможность посидеть спокойно и поглазеть по сторонам. Я все же включил музыку, я хотел сделать атмосферу развязней и легче.

- Как ты думаешь, - сказал я, - как часто используются образы прошлого в настоящем искусстве? Или в вашем дизайне? Допустим, изучая образ какого-нибудь персонажа, изучая стиль какого-либо дома или движения, взять этот образ, взять образ Китона, или взять старинный автомобиль, тираж которого составлял с десяток экземпляров, будет ли это актуально? Не отдает ли это мертвечинкой?

- Такое часто используется, - ответила Анна.

- Тебе нравится Китон?

- А кто это? – она задумалась

- Он снимался в первых американских фильмах.

Она помолчала.

- Он очень грустный, - Анна взяла бокал. – Он симпатичный.

- Тебе нравится грусть? – я видел ее грусть, спрашивал будто у грусти про Анну. – Ведь грусть означает, что нет в мире ничего нового, что могло бы изменить человека, если не считать кратковременной радости.

- Нравится.

 

- - -

Дальше была ночь, с воспоминаниями о ней и о времени, предшествующему ей, я провел это утро, отыскивая признаки пребывания здесь девушки, прислушиваясь к своим ощущениям и желаниям, но улик не было даже в кухне, где мы сидели накануне, бокалы были вымыты и поставлены на полочку, стол оставался чистым с вечера.

Я посмотрел на часы – час дня.

 

Анна в своей квартире слушала музыку, надев наушники, читала новости в интернете, собиралась приготовить себе обед. Она не слышала моего звонка в половине второго дня, она и музыку не особенно слушала, почти не отвлекаясь на нее и реагируя только при переходе на следующую новостную страничку. Дом был пуст, родители уехали за город, но музыка звучала в наушниках, так было теплее, интимнее. Она просидела за компьютером почти два с половиной часа, пока не стали закрываться ее глаза, строчки не несли в себе никакого смысла, только дразнили ее тем, что ускользали от внимания, наконец, полностью потерялись, и она сняла наушники, и сделав шаг от стола, повалилась на кровать, не разбирая подушек, книжки, одежды со вчерашней ночи... Она не слышала моих звонков и через 2 часа.

Я пил чай, не зная о ее сне, думая о ее молчании, о том, что, кажется, не следует звонить ей в третий раз, она перезвонила бы мне, когда сочла бы нужным, но она молчала, и это огорчало меня тем более, чем более я себя корил за свое поведение и несчастливость. К вечеру, когда я сидел за просмотром одного старого фильма из коллекции, собранной мной год назад, но не пересмотренной из-за отсутствия времени и угасшего интереса, когда я тянул маленькими глотками Мерло Нуар, был слегка возбужден этим вином, я получил смс-сообщение от Анны, содержание его порядком расстроило меня, расстроило настолько, что я подумал о том, чтобы позвонить одной подружке, встречались с которой мы всего дважды и по известному делу, пригласить ее, отмщая Анне за ее неаккуратность и легкомысленность, как мне виделось, - вот что она прислала: «увидела звонки с этого номера. Кто это? Зачем вы звонили?» Да, именно так, пока не сгорела моя решительность, она добавляла к моим качествам остроту и мужественность, независимость, и возможность упоения собственным выбором, пока мучаясь в догадках, или не мучаясь, что все равно, Анна сводила счеты со своим вечером, я поскорее отправил сообщение своей едва знакомой подружке, сбиваясь на веселый тон и предложение составить компанию, сделать ее киногурманом, глядя на записи Висконти или Антониони, а попросту приехать переспать со мной. Я залпом выпил оставшуюся треть бутылки, подготавливая себя к любому ответу. Ответ последовал через десять минут, был игривым и согласительным. «Аля, детка, ты помнишь меня, - пронеслось в моей голове. – Как славно. Жду же тебя» Это я и написал Але, подзадоривая свое опьянение.

 

Когда приехала Аля, я получил второе сообщение от Анны – «как хотите». Как хочу? Я отвечу на это чуть позже.

 

- - -

Я был очень удивлен на утро следующего дня, когда не обнаружил рядом с собой Алю. Вспоминая вечер, не мог не отметить своего состояния, головную боль, беспокойство и снова нежелания идти на работу. Где Аля? Вопрос, не принятый бы во внимание в любой другой раз, не попадись на глаза даже ее вещи, не обрати на себя внимания полнейшая тишина в квартире, за исключением звука от капель вина, разлитого на прикроватной тумбе и стекающего теперь на пол. Где Аля? Я лежал на спине, уставившись в потолок, поворачивая голову вправо и влево.

Девять часов утра.

Я привстал. Так поднимаются в фильмах все герои после неспокойной ночи, одни более талантливо, другие менее, смотря по режиссеру, по себе, по партнерам; где Аля (в моем случае это была Аля) - за эти минуты я думал о ней больше, чем во все предыдущее время, - я почти отвлекся, но приподнявшись, увидел на полу ее руку, обнаженную, белую, чистую руку, прослеживая ее форму, далее увидел девичье тело, распластанное возле стены, похожее на сонное, наверное слишком безмятежное, она смотрела на меня открытыми немигающими глазами, стеклянными, как бусинки, не выражающими ничего, кроме подавленного ошеломления...

 

- - -

Я вспомнил. Очень мало, самое начало нашей с ней ночи, когда, перестав смотреть “Blow up” через пять минут, включив фоном рафинированный lounge, я погладил ее волосы, немного откинул ее голову, она поддалась моему движению, потянулась губами навстречу...

Аля приехала около 11-ти вечера. Мы расположились в кухне, с вином и яблоками, говорили о личных историях, должных быть необходимой прелюдией к любовному акту обычных людей, обычных нас, впрочем, составляющих интерес, если истории рассказываются хорошо, а это было лучшим качеством Али, многим лучше, чем ее постельные способности, где она все пыталась найти тот кайф, который наблюдала в фильмах, сплетнях подруг и по лицам мужчин, с кем спала, и я слушал ее с удовольствием тем большим, что видел ее смех и понимал его как добрый знак и возбуждающее средство.

- Идем, я обещал показать тебе кино, - сказал я.

- Какое?

- Какое попадется под руку, - усмехнулся я. «Не все ли равно, какое; навряд ли ты смотрела хоть один из старых фильмов, кроме тех советских, которые крутят с детства»

- Идем, - она поднялась, направилась с бокалом в комнату.

 

Сначала были поцелуи, изображаемая страсть с нервным растегиванием пуговиц, ремней, застежек, сбрасыванием одежды, она улыбалась, щурила глаза, приоткрывала рот, улыбалась снова, радуясь мне, желая тоже получить удовольствие от происходящего, она вела себя умницей, Аля, с которой я был всего два раза до настоящего момента, едва знал ее предпочтения, Аля не думала сейчас ни о чем, кроме того, чтобы выглядеть соблазнительной и немного порочной. Она закатывала глаза, и вот-вот познала бы ожидаемое наслаждение, но не могла, но мог я, стараясь передать ей часть своей энергии, старался с усердием и лаской пушного зверька, доводя напряжение до максимально возможного в ее случае. Потом не на долго отпускал и привлекал ее снова. Мои руки гладили ее, сжимали, где только можно, застывали на волосах, лице, рте, шее...

Последнее, что я помню, было блаженным выражением ее лица в то время, когда я сжимал свои пальцы на ее шее. Она как будто чувствовала нечто новое для себя, по-прежнему хотела большего наслаждения и улыбалась мне.

 

- - -

Я подошел к лежащей девушке, глядя в ее открытые глаза, желая следить ее взгляд на себе, но она не двигалась, рука ее бессильно упала на пол, когда я поднял и отпустил ее. Она была холодна и мертва. Никаких сомнений, - это было самое мертвое тело из всех, о которых я слышал или видел.

Я сидел какое-то время в оцепенении, не особенно отдавая себе отчет в этом чувстве или ощущении, или еще как-то, будь я животным, точно определил бы свое состояние, когда только-только ушел от погони, сердце перестает биться быстро, и лишь взгляд остается растерянным и одновременно внимательным. Мне было очень страшно, у меня выступил пот. Я смотрел на улыбку Али, пытаясь угадать ее последнее желание, она улыбалась совсем немного, будто продолжая заигрывать. Чтобы не видеть ее, я пошел в кухню, занялся грязной посудой. Душа ее проследовала за мной, она хотела говорить:

- Помнишь меня?

- До какого-то времени.

- Ты ужасно со мной обошелся, схватил волосы, делал мне больно. Зачем тебе это было нужно?

- Не знаю.

- Я не сержусь на тебя. Не знаю почему. Наверное, в тот момент мне было все равно, Я была на грани двух чувствований - удовольствия и опастности. Это необычно, впервые у меня было. Сейчас я знаю больше. Что ты слышал о практике КД?

- Что это?

- Контроль дыхания. Удушение, несущее вместо смерти удовольствие от ее приближения.

- Откуда ты это узнала? Мне знакомо только это понятие, вернее словосочетание. Я и не думал об этом никогда.

- Сволочь.

- Что?

- У меня были планы. Впрочем, что уж теперь. Теперь я буду наблюдать за твоими действиями.

 

Я позвонил Мите:

- Алло, привет. Что делаешь? Хотя... Можно одолжить твою машину на два-три часа?

- Хм.., - Митя задумался, не зная как реагировать на мою неожиданную просьбу, с которой не вязались наши отношения, с которой не вязались притязания ни жены, ни сослуживцев, ни родственников. - Что случилось?

- Ничего особенного, - я чуть не покраснел. - Видишь ли, у меня в квартире лежит голая мертвая девушка, которую убил, кажется, я и с которой нужно что-то делать, а именно - положить ее в твою машину и отвезти куда-нибудь, например, к себе на дачу, - я едва не выпалил ему все это. Зачем ему знать о моих планах? Я сказал: - Мне нужно срочно съездить за кое-какими материалами для родительского домика.

- Надеюсь, ты не собираешься перевозить в ней оружие, наркотики или мертвецов, - хотел сказать Митя. Затем сказал с большой неохотой: - ну ладно. До конца рабочего дня вернешь?

- Вот тебе и дружеские отношения, - подумал я в сторону, как в театральных пьесах, автор через героя вовлекает зрителя в его или свои проделки: - Да, не волнуйся.

 

- - -

Контроль дыхания... Где я мог(ла) слышать это выражение? Как странно, что кусок ночи, самый важный и ужасный, нисколько не запомнился. Память играет со мной в прятки, словно самостоятельная и самодовольная хищница, сценарий для нее пишу я сам, - полагать нужно так, если только мозг мой не переходит в обладание мистера инкогнито, цели коего неведомы, похоже, и ему самому. Контроль дыхания. Следует успокоиться. Больше я не смотрел на мертвое тело. Меня очень расстраивало то обстоятельство, что хотелось гладить девушку даже теперь. Эта преступная мысль не являлась ко мне явно, но исподволь, как тать в ночи, будто сама собой осознавалась мерзостью, допустить которую по отношению ко мне было бы противным даже для совершенно секретного дела.

Главное при контроле дыхания это полнейшее доверие партнера снизу и трезвый рассудок того, кто сверху. И опыт. Опыт прокладывает себе дорогу через ошибки, в число которых попадают и трупы?? Это вопрос или утверждение, не знаю, это знают демиурги, даже не гении. У последних всякая ошибка это не ошибка, а результат.

Я чувствовал страх и любопытство, то поддельное любопытство, с которого и началась эта история. Есть ли жестокость и насилие в том акте, который не осознаешь ни ты, ни твоя жертва, если забыть о слове "жертва"? Есть ли удовольствие в этом? Есть ли помешательство нормального?

 

- - -

Я ехал на дачу одного моего старинного товарища, понедельник, 14.00, не думая ни о чем, что могло бы помешать движению и личному помешательству, не думал об Анне, которая сидела сейчас за своим рабочим столом и разбиралась с электронной почтой. В то же время она размышляла: "Это может быть был тот парень, меланхолик почище моего, ничего не ответил, хотел меня снова, кажется, и кажется, я не против, но...". Анна смотрела в окно, на хмурое небо. в направлении ее взгляда я приближался к дачной деревушке. На участках никого не было видно. Пасмурно, специальная погода для дела, подобного моему; серо-желтые тучи и слабый ветер, - то ли свидетели, то ли сообщники, отвлекались друг на друга, не мешая мне копать яму...

Анна думала обо мне, я думал об Але и словах, которые пересказала ее душа.

Контроль дыхания... Если память это наш опыт, или знание, или смесь того и другого, то оно есть прошлое, настоящее и будущее, ибо нет ничего осознаваемого, кроме нашей памяти и, вероятно, возможности разумения, соединение коих рождают силлогизмы, что не суть новое, но плоть от плоти своей - то же самое, память и разумение. Все удивления, что мы чувствуем, зиждятся лишь на том, помним мы похожие ощущения или нет, а если и нет, найдутся примеры, которые запросто выстроят ассоциации со знакомыми понятиями.

Как могло так случиться, что в моей памяти было желание удушить, либо доставить удовольствие, и как могло случиться так, что я знал как это делать? какую цель должен был я иметь перед собой в тот самый момент, ведь я не помешанный.. Мое осознание так ловко превратилось в бессознательное, в загадку, возлюбленную Фрейда, посмотрел бы я на которого при решении моей задачи. Я закапывал яму, в которой лежало тело Али, совсем обнаженное, замерзшее, подле меня тихо всхлипывала ее душа, как могло казаться, но в голове были другие мысли, - убийство, мое первое убийство, которое сейчас не интересует меня как преступление, но заинтересует потом, когда следователь по уголовным делам напишет на чистой обложке служебной папки номер нового дела...

 

- - -

Исчезновение Али стало вызывать беспокойство на третий день после ее смерти. В месте, где она работала, одна из служащих как-то поинтересовалась: "А где Аля? Ее очередь поливать цветы". Не будь любительниц растений в ее отделе, можно было бы списывать дело за давностью лет. Отсутствие сослуживицы вызвало удивление, они [коллеги] узнали телефон ее друзей, позвонили им, затем родителям, кто-то вспомнил, что у нее был некий воздыхатель, не то чтобы воздыхатель, но изредка она проводила с ним время, вызвонили его, сделали несколько звонков в городские больницы и после всех недоумений по поводу расспросов позвонили в милицию. До этого времени обо мне никто не знал, и знать не мог. Я был расстроен по другому поводу, - если подобное происшествие случилось однажды, то же самое может произойти еще раз.

Я ощущал в это время чувства от жгучего раскаяния до злости, мыслей "зачем она приехала, черт побери!", мыслей о том, что им, девицам, надо того же не меньше нашего, им не хватает феминизма для твердости, а может феминизма не хватает мне, раз я так кипячусь, и дальше уносился в хитросплетениях мужского и женского самосознания к истокам цивилизаций, когда женское и мужское считалось иным качеством, нежели сейчас, и непременно приходил к преимуществу партиархального над матриархальным, останавливаясь на позиции физической силы и заточенного под коммерцию ума... Как глупо, подумал я. Становилось неудобно вспоминать Анну, неудобно звонить ей, но неудобно и молчать. Неудобство чувствовал при общении со всеми; мне следовало быть прежним, но быть прежним стало невозможно. К постоянному набору качеств "другого я", которое я представляю не только на работе, но и среди друзей, добавилось еще одно, слишком весомое, слишком "другое".

 

- - -

Было ли мне стыдно, или совестно, или больно от осознания свершившегося моими стараниями факта? - я мог бы сказать лишь, что сожалею. В памяти не было события, должного вызвать ощущение сильнее, нежели сожаление. Если бы я помнил все, что я сделал, сейчас мое состояние было бы гораздо серьезней. Не имея памяти, можно только сожалеть, понимать что к чему; наоборот, имея ее [память о содеянном], начинаешь переживать то состояние, - переживать себя самого, если эгоистичен, и со-чувствовать, если помнишь о жертве. Механизм отключения памяти сыграл мне на руку, освободив от переживаний. Я улыбнулся, грустно посмотрел в сторону, в окно. Душа Али улыбнулась тоже, не поддерживая меня, - еще бы! боже упаси, иначе я бы и вовсе перестал доверять миру, - скорее укоряя - "так просто хочешь выкрутиться?", но что ей сказать на это? - она же не сможет побывать в моей шкуре...

Тем временем Анна готовила себе ужин. Она прочитала мое письмо в электронной почте, где я рассказывал ей о своих делах, поверяя ей почти все взаправду и стараясь придать этому немного иронии, чтобы она не испугалась - я не считал себя преступником. Мне хотелось заботиться об Анне.

 

- - -

Раскрытие дел, связанных с исчезновением, имеет романтическую английскую загадочность и непорочность, но и наполнено удивительной пустотой, то есть отсутствием мотивов, и сами дела могут выглядеть как глупая шутка, желание насолить кому-то, особенно в первые моменты узнавания о пропаже, если только все дело не касается денежных людей. Алевтина Шмидт не являлась ни денежным человеком, ни ребенком богатых родителей, имела небольшой круг знакомых и пару поклонников. Снимала комнату вдали от отчего дома. Загадки личного характера, на расстоянии кажущиеся заговором, метафизикой, копаться в которых составляло суть этого дела, первого такого рода в практике Потапова, капитана Потапова, - собрать узор, увязать всю историю и доказать ее, спроецировать тайну на уровень обычного понимания, - как игра в паззл, - было и увлекательно и вроде несерьезно. Первая очевидная мысль, - загуляла - не понравилась капитану, поскольку отдавала детскими шалостями; вторая - убийство - представляла по-настоящему профессиональный интерес, хотя Потапов и решил подождать денек на всякий случай, - вдруг пропавшая объявится сама.

Через день, когда девушка так и не появилась, капитан написал на новой папке: "дело № 345"

 

- - -

Когда Анна пришла ко мне, мы с Пасторинсом и Артемом пили сухой мартини, наливая его из графина для домашнего вина, в который для важности накидали ягод черешни. Я старался как мог вести себя непринужденно, все же сказав, что немного болен.

- Привет! - Анна поздоровалась с обоими моими друзьями, как только я представил ее.

- Как дела? - с вопроса Пасторинса беседа повелась самая обычная, оживленная, за что я должен быть благодарен Анне, которая отвлекла на себя большую часть внимания гостей и позволила мне немного отдохнуть от внутреннего дискомфорта. Я даже немного забылся. Душа Али перестала преследовать меня, но появлялась лишь тогда, когда я вспоминал о ней, являлась тихо, склонив на бок голову и заглядывая в глаза. Я вдруг вспомнил об этом и тотчас пожалел, потому что ее бледное лицо появилось сейчас же, глазами она кивала на Анну, как будто спрашивая: "Следующая?" Она совсем приблизалась ко мне, села рядом и стала рассказывать: "Я видела сон. Не удивляйся, - почему бы мне не видеть сны, если я вижу реальность. В этом сне ты спорил сам с собой. Сначала предлагал какой-нибудь тезис, а потом пытался найти для него антагонизм." "Хм, - подумал я, - при жизни ты была совсем другой. Ты и слова "антагонизм"-то не знала" "...Так вот, некоторые тезисы были совсем глупые, по крайней мере, казались такими во сне, например, - убить в себе человека и скрыться. И знаешь, какое противоречие ты придумал?" Я закрыл глаза. Встал, прошел в кухню за легкими сигаретами, не зажигая свет, нашарил на столе пачку.

Я вернулся через минуту, в тот самый момент, когда Анна говорила, обращаясь к Пасторинсу:

- ...и знаешь, в чем было противоречие? Невозможно иметь лучшее, поскольку лучшего нет. Можно только желать его, а достигая, снова желать еще лучше, иначе застой, внутренняя смерть. Это у меня на работе такими вопросами пуляют, - мол, что вам нужно для счастья? Этот вопрос типа социологического опроса; ответ все уже давно знают, но продолжают время от времени его гонять, а потом еще, в качестве итога, совет дают, и все, что нужно, - это следовать этому совету.

- Так ведь кто-нибудь свой кусок счастья и обретет.

- Может и обретет. На пару часов.

Я стоял в проеме двери.

- Что такой бледный? - Артем смотрел на меня, немного встревожившись. Я ответил что-то вроде о плохом самочувствии, о котором предупреждал ранее, о том что нужно прилечь.

- Нужна помощь?

- Не, спасибо, все в порядке.

Парни вскоре начали собираться домой.

 

Мы заваливались с Анной уже в постель, она немного опьянела и ее глаза блестели в темноте, а руки стягивали с меня свитер, я безвольно позволял раздевать себя, придерживая в голове мысли о... Память была начеку. "Что с тобой?" - спросила Анна. "Я... я, кажется, немного устал, или, в общем, не в себе, но ты не обращай внимания" - пробормотал я, не придумав ничего путного, возбужденный, готовый броситься на нее, отпустить от себя ненужные мысли... "Ладно, не волнуйся, я все сделаю сама".

 

На утро я увидел ее рядом с собой. Меня охватила радость, я вспомнил ночь, вспомнил все подробности, медленную, грациозную Анну, "все, что она делала сама", - я испытал нежность к этой ночи и мог вздохнуть спокойно.

 

- - -

У капитана Потапова к делу были подшиты первые сведения об А.Шмидт, 1979 г.р. Кроме этого, был подшит и список телефонных номеров, с которых ей или на которые она звонила или общалась посредством смс. Среди них был и мой номер.

Капитан вскоре стал обзванивать все номера из этого списка. Я был в конце его и очередь до меня дошла не скоро. Словно нарочно, в тот день Аля много общалась по телефону.

 

- - -

Как мне казалось, я вспомнил все подробности нашей с Анной ночи, и тогда, когда я вставал, и когда пил вместе с ней чай, и после ее ухода, я помнил все эти поглаживания, и такие теперь смешные свои слова "давай ты будешь сверху", и после, на работе, почти целый день я пребывал в относительном спокойствии. Что такого должно произойти со мной, чтобы подобное состояние продлилось сколько угодно долго?

 

Вечером я получил от Анны электронное письмо:

"было приятно. хороший вечер, хорошая ночь. я чувствовала себя такой активной. с тобой легко управляться, ты милый. мне понравилось. и даже, когда ты попросил немного подушить тебя..."

Я тут же набрал ее номер:

- Привет! Твое письмо, - ты говоришь, что все было хорошо?

- Да. Что-то не так? Да, привет, - Анна прислушивалась к моему дыханию в трубке.

- Все так. Мне просто захотелось услышать это от тебя еще раз.

- Ну вот, услышал, - она немного засмеялась.

- Скажи, а это "подушить", это..., - я остановился, предлагая ей самой продолжить мой вопрос.

- Да, забавно. Откуда у тебя это? Ты попросил слегка подушить тебя, что я и сделала. Страшновато было, правда, когда ты все не останавливал меня, но ничего.

- А ты? Ты не просила меня о том же, чтобы я сделал то же самое тебе?

- Ты сам предложил. Что там с тобой?

Я побледнел. Как же так? Моя моторная память приписала себе без моего ведома одну странную и страшную вещь, не зависящую от меня. Часть моего времени, вполне определенного, не принадлежала мне.

- Эй, - окликнул меня с соседнего стола Суккубов-Принциб, коллега по цеху, длинный и худой, очень аккуратный, с идеальной прической и белой кожей, - на тебе лица нет. Не свались смотри. Может окно открыть?

- Не нужно, - я встал из-за стола. – Я, пожалуй, подышу пойду.

- Составить компанию?

- Давай.

Когда моя бледность не прошла и на свежем воздухе, Суккубов-Принциб предложил свозить меня в клинику. Чем помочь здесь, на работе, никто не знал. Я предложил отвезти меня домой.

 

Лежа в ванной с горячей водой, я пытался представить себе вскрытие вен; как они делают это, что чувствуют, ведь это не больно, - они просто нажимают лезвием на запястье и лежат с закрытыми глазами, вода становится красной, - эстетство, да и только.

Мне необходимо проверить все, что происходит со мной ночью. Это рискованно, и как это сделать? с кем? я не желаю подвергать никого подобным испытаниям, но делать что-то нужно, сходить к врачам? что им сказать? сразу окажусь в милиции, черт возьми, за что? убийство, такое необязательное, бессознательное превращает жизнь в другое, ммм...

Пока я решил посмотреть интернет.

 

- - -

Анна нашла в интернете информацию по поводу удушений в сексе, она написала мне, чего бы ей хотелось, что было не совсем обычным для ее флегматичного характера. Я попробовал отшутиться, но мое послание выглядело надуманно и слабо. Знаете, что я ей написал? вот: "забавно, что это тебя заинтересовало. я и не думал практиковать все эти штуки. случайно что-то взбрело; хотел бы я знать почему... если тебе это так понравилось, давай-ка ты это и делай, только привязывай мне руки и рот, чтобы я никак не сопротивлялся" и поставил смайлик.

Анна спрашивала, чем я занят днем; вместо ответа я попросил у нее видеокамеру, сказал, что покажу все, что я делаю днем.

 

Мне нужна была камера для моего ночного эксперимента. Я собирался записать ночь, себя, все, что я буду делать, все, что будет делать тот, кого я считаю собой. Но для начала, для ответа Анне я принес камеру на работу, выставил режим черно-белой съемки и начал снимать. Без слов, только озаглавив, прошептав едва слышно в микрофон - "мой день". Снимал свой путь от входа до рабочего места, приветствовал Суккубова-Принциба, после, не выключая камеры, поставил ее повыше, чтобы была видна большая часть офисной комнаты, потом увлекся работой и не заметил, что Пасторинс похитил камеру, и начал снимать меня, - я, всем телом подавшись к монитору, вычитывал документы, - он комментировал мои движения. Я продолжал снимать дальше, снимал за обедом, затем увлеченного Пасторинса и все в таком духе.

Получилось вполне сносное кино.

 

- - -

Где взять девушку? Я не мог представить никого из своих знакомых. Когда идея становится назначением, может быть бременем, в этот же момент она становится и силой, она заменяет собой смелость, восполняет недостаток ловкости и хитрости, употребляя и организуя для этого почти все мысли, от чистой практичности до сублимации, разрешая загадки морали в угоду результату и вершась радостью от собственной изощренности.

На сайтах знакомств я выбирал самых веселых, тех, у кого в анкетах имелись загадочные фразы и должные иметь особое значение многоточия в графах "отношение к сексу" и "цель знакомства".

Через короткое время я ее нашел. Она улыбалась мне с фотографии вполоборота, вздернутое личико, далеко не красавица, но с привлекательным взглядом и тонкой фигурой, она была говорлива и весела. Брюнетка, Варвара. "Можешь называть меня Барби" - написала она мне. "Как же я буду встречаться с девушкой по имени Барби? - подумал я. - Что она там себе думает? Да ведь Барби к тому же блондинка" В общем, я пригласил ее вечером где-нибудь выпить ирландский кофе.

Ирландским кофе дело не ограничилось. Чтобы развязать язык, я взял себе двойное виски, на удачу заказав стаканчик и для нее. Барби с радостью приняла мой тост за знакомство. После выпитого, я тактично вызнал подробности ее сегодняшнего дня, оставшись довольным тем фактом, что она не пересказала никому о встрече с парнем из интернета, то есть со мной. После второй порции виски дела пошли бодрее. У нее появился румянец, ее молодая кожа слегка краснела, а в глазах загорались свечи и показывалась готовность к авантюре. К этому моменту я допивал свое третье виски.

 

- - -

Весь день до этого вечера я провел в возбужденном состоянии, не зная чем занять себя, всякий раз отвлекаясь на мысли по поводу предстоящей встречи с Барби. Несколько раз переустанавливал камеру, но мне все казалось, что она слишком заметна и может испортить эксперимент, на самом же деле все было идеально и мне не стоило волноваться. Волноваться из-за камеры, - в этом я видел даже некоторую гнусность, обвиняя себя в чрезмерном цинизме, мол, нашел из-за чего волноваться, - из-за камеры! вместо того, чтобы раскаиваться.

После того, как все было готово, на мой телефон поступил звонок.

- Добрый день. Позвольте представиться, капитан Потапов, - таким было начало нашего разговора.

- Добрый день, - ответил я, рукой пододвигая табурет. - Чем могу быть полезен?

- Вам знакома девушка по фамилии Шмидт, Алевтина Шмидт? - спросил капитан Потапов.

Я не сразу понял, о ком идет речь, фамилию Али я слышал пару раз и забывал ее тут же за ненадобностью. Душа Али с любопытством смотрела на меня, устроившись на диване, она поджала под себя ноги, обхватила их руками и была очень мила. Она всегда появлялась в моей футболке, - в той одежде, в которой она последний раз была здесь в теле.

- Нет, - ответил я, - хотя постойте. Аля? Алевтина Шмидт... да, я немного знаю ее.

- В воскресенье такого-то числа вы общались с ней?

- Да, мы виделись.

- С какой целью? - и так далее; капитан Потапов спрашивал меня о нашем знакомстве и отношениях, о том, что я делал в то воскресенье, что мы делали в то воскресенье, когда мы расстались. После нескольких первых минут я немного пришел в себя, но затем вдруг спохватился, - я не спросил, в чем дело!

- Вам не интересно, почему я звоню? - спросил Потапов.

Ну вот, меня уже подозревают?! Но нет, я прежде думал о таком разговоре и не нашел ничего слишком подозрительного в том, что встречался с девушкой. Да, мы виделись, мы заезжали ко мне, но после она уехала; примерно около полуночи; к сожалению, я не знаю, кто бы мог подтвердить эту информацию; я проводил ее на улицу, где мы расстались, - она отправилась останавливать такси, я -  в круглосуточный магазинчик купить сигарет. Капитан Потапов основательно подпортил мне настроение. Мне необходимо было выпить.

"Около 1 часа ночи я звонила своей подруге, - сообщила мне душа Али. - Я была у тебя, а не останавливала машину около полуночи". "Прошу тебя, - я обратился к ней с мольбой в голосе, я был подавлен. - прошу тебя, дай мне возможность разделаться с этим самому. Что будет, если капитан дознается до того, что ты оставалась у меня?" "Хотела бы я посмотреть, что будет, когда капитан дознается до того, что ты убил меня, - отреагировала Аля. - Впрочем ладно. Ты не такой уж плохой человек, даже наоборот. Но я не могу быть на твоей стороне".

Мне необходимо было выпить.

 

- - -

Барби была умницей. Стиль ее поведения сообщал собеседнику мужчине о том, что самое правильное, - это флирт, откровенный, с поглаживанием рук, волос, ей было это приятно. В то время, как капитан Потапов выписывал повестки, в том числе и на мое имя, когда сообщал своему помощнику - "все как обычно, - обычные люди, обычные встречи, все проживают свои обычные дни, снюхиваются, скрывают что-то, расходятся, мелкие личные тайны, не криминал, но ни за что не расскажут. Вот у нас есть несколько человек по этому делу. Все приличные люди. Что такого может произойти, чтобы все встало с ног на голову? Только и остается надеяться на то, что все они останутся такими, какими кажутся сейчас", - в это самое время я теребил в своих руках пальцы Барби и говорил о каком-то десерте, но уже думал о доме, настало самое время пригласить ее к себе. Я несколько поднапился, как и хотел этого уже полдня, мой пуловер был завязан на плечах и съехал влево, что по неизвестной теперь причине послужило сигналом к завлечению Барби ко мне:

- Смотри-ка, нужно привести в порядок не только меня, но и мои шмотки. Они валятся с плеч, будто спелые желуди с ветвей, - провозгласил я, на что услышал очаровательный смех Барби (ну что за имя – Барби!). Я предложил взять десерт с собой и отметить ее день рождения у меня, сейчас же. Пусть день рождения будет сегодня, - я не на шутку разошелся. Алкоголь и отпустившее меня дневное напряжение обращались в энергию соблазнения с диковинной виртуозностью, словно разрешалась головоломка, когда колечко достигает последнего поворота в изогнутом металлическом лабиринте, оставляя по себе последний вздох от проделанной работы и потраченного времени. Мне было странно от легкости и стыдно от творимого обмана.

 

Добравшись домой, мы выпили по бокалу виски с соком, и я едва успел включить камеру. Барби была великолепна ночью.

 

- - -

Я выбежал из квартиры, мимо домов, не разбирая газонов, я бежал к шоссе и дальше в сквер, укрыться от всех, мечтая убежать и от себя, спрятать куда-нибудь свои слезы, пропасть совсем, навсегда. Как следует справиться со всей этой историей я едва представлял. Мне хотелось заботиться об Анне, но я не мог теперь допустить своей с ней связи. Я не помню себя, не могу следить за собой. В это самое время мне звонила Анна, а районный почтальон направлялся к моему подъезду, чтобы положить в почтовый ящик повестку в ОВД, предварительно изучив ее, крякнув и качнув головой, находя вдруг плюсы в собственной жизни, ведь ему не нужно было связываться с правоохранительными органами, и поэтому его положение было гораздо лучше, чем положение мое. Я забрался в самый густой кустарник, который только отыскал в сквере, сел на корточки и склонил голову между рук. Мне захотелось, чтобы меня сильно побили, настолько, чтобы отбить память. Еще мне хотелось поспорить с кем-нибудь, доказывая что-то свое, оправдывая что-то свое и обвиняя всех остальных в псевдогуманизме и мелочности. Изредка рядом проходили люди, мужчины, девушки с собаками, дети, совсем редко, незаметно, стараясь не смотреть в мою сторону, возможно думая, что я наркоман или что-то такое.

Мне захотелось умереть в наказание себе и в укор миру.

 

- - -

Вот что было записано камерой:

до начала момента активного секса, некоей экзальтации, даже исступления, когда двое превращаются в единое целое и хотят большего, словно в большем напряжении сокрыта суть всего процесса, наши действия были не слишком профессиональными, но вполне симпатичными. До определенного момента. С какого-то мгновения мой взгляд исчез. Я не видел ничего, только продолжал активней работать. И усиливая воздействие, я взял ее за плечи, за лицо, затем грудь, ключица, наконец шея, в то самое время, когда Барби закатывала глаза, у нее был приоткрыт рот, она улыбалась моим шалостям. С увеличением напряжения я начал сдавливать шею. Барби не обращала на это внимание, она будто соглашалась на что угодно, ей нравилось и хотелось еще. Я сжимал ее горло все сильней и сильней. Она уже начала хрипеть, но меня это не останавливало, напротив, я действовал с большей самоотдачей. Наконец, в самый пик нашего акта, я надавил на нее всем телом, и после, ужасное, мерзкое, - как будто в припадке, начал трясти ее из стороны в сторону, швырять, как огромную игрушку и перед тем, как полностью лишиться сил, бросил ее тело с постели к стене...

Затем я свалился и застыл без движений.

 

- - -

Потом я видел душу Барби. Душа Али и душа Барби не видели друг друга, но чувствовали присутствие каждой. Душа Барби была обижена, она смотрела на меня с отчаянием.

 

- - -

Я смотрел запись. Мои руки дрожали, болела голова и горло пересохло от сильного волнения. То, что я увидел в записи, испугало меня еще сильнее, чем утро после моего первого убийства.

Итак, Барби была великолепна. Задорная скверная девчонка, осознающая, что здесь и сейчас она не то, что есть в обычный свой день, здесь и сейчас она может быть кем угодно, незнакомкой, связавшейся на короткое время с незнакомцем, девушкой из грез, из кинофильмов, и где, как не здесь и сейчас можно пробовать себя в любом качестве. Уберите смертные грехи, а лучше (и) заповеди, и дайте шанс испробовать все, что угодно за ни за что, тогда-то и представится возможность увидеть в себе истинное влечение к запретному. Даже без объявления наград. Я не знал Барби, я видел ее непродолжительное время, она была осторожной, и все же открытой.

Мы понимали, почему оказались в моей квартире, поэтому первый поцелуй случился довольно быстро. В какой-то момент я даже забыл о камере. Да, Барби знала, что к чему. Мы испытывали пружины моей кровати и улыбались.

 

А теперь душа Барби дрожала рядом со мной, не осознавая еще, что произошло, и что она делает сейчас в этом странном месте. Я нервно курил, она испуганно изучала меня. Мыслей не было. Что делать с телом, я едва представлял.

 

- - -

Я совершенно выбился из сил. Сильно похудел, осунулся и едва реагировал на окружающих. Мне выписали больничный, но свободные дни не помогали мне прийти в себя. "Чье-то преступление и мое наказание, - думал я. - Мне нужно бы раскаяться, но я не могу этого сделать, поскольку не помню содеянного. При этом несколько человеческих жизней, две из которых мои собственные, стоят моего рассудка"

 

- - -

Душа Барби уже ненавидела меня, и если бы могла сделать мне больно, она выбрала бы самое свирепое наказание.

 

- - -

Анна, моя бедная, милая, ничего не подозревающая Анна. Все, что она делала теперь, это собирала практики по контролю дыхания. BDSM-игры перемежались с дыханием в йоге, увлекали своей кажущейся простотой и удивительными тайнами, скрытыми перспективами, почти магическими превращениями. От восторженного  принятия всех способов ее остановило слово «повреждение» из фразы «Кумулятивные повреждения мозга от игр с дыханием», встреченной ею в одной статье.

Анна расспрашивала Пасторинса обо мне, недоумевая, как в одночасье я превратился в другого человека, в замкнутого ипохондрика, мнительного, скрывающегося, в человека на самом деле уже третьего, знай она прятавшегося во мне мистера Хайда, так благосклонно отнесшегося к ее персоне.

 

- - -

Моя память теперь напоминала решето. Я вспоминал о себе в отдельные минуты, все остальные были заняты анализом памяти же.

Теперь в какие-то моменты я превращался в мистера Хайда, превращался несознательно, силой инерции, либо силой неизвестной мне природы, которая должна, видимо, что-то для меня значить, смысла знаков которой я не понимал и находил в себе по большей части удивление, если не считать опасений по поводу вероятных проблем собственного здоровья, например, необычных проявлений эпилепсии или лунатизма, не беспокоивших меня никогда. Все это очень странно. Обнаружившаяся способность к убийству никак не изменила окружающий мир, была сродни немыслимой проверке, отказаться от которой я не мог, но справившись с которой, я должен буду что-то понять, что-то приобрести или от чего-то отказаться. Зачем нужны эти жертвы, что я приносил, и чего ради я оказался замешанным в эту историю, - одному Богу была известна отгадка; для меня же оставалось подвести случившееся к какой-либо обоснованной теории.

 

- - -

Никакой приличной теории не складывалось. Представить себя карающей рукой чего-то высшего без всяких на то объяснений было самым утешительным и... постыдным. Все, что воображалось, все упиралось в бессмысленный и безжалостный мой взгляд, записанный в ночь моего второго убийства. Я предоставил бы самим жертвам судить свои смерти, нет, - судить свои жизни, ибо нет в акте смерти никакого лукавства. Это не оправдание, это всего лишь старание не обделаться от воспоминаний о предстоящих муках, или элементарный эскапизм. Дрожащими руками я вытягивал свою душонку из мрака.

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

 

- Расскажите мне свой день? – попросил капитан Потапов. Он сидел, расслабившись, и внимательно смотрел на меня.

 

- - -

- Если уж человеческая природа скрывает в себе тайны, как можно быть увереным, что на завтра не обнаружится еще одна. Так мало потребностей, и так много тайн. Кроме животных потребностей, нужно совсем немного для жизни, - как-то говорил я Мите в продолжении очередного нашего разговора. – Только представь себе, что всякая твоя потребность не требует никаких затрат ни материальных, ни душевных, ни физических, как будто нужно всего лишь пошевелить пальцем. Тогда обязательно нужно будет найти еще одну, чтобы твоя натура не иссохла.

Митя смотрел на меня своим простым взглядом и крутил в руках маленькую вилку для фруктов с насаженным на нее маринованным грибочком.

 

- - -

«Двигательная (или моторная) память - это запоминание, сохранение и воспроизведение различных движений. Двигательная память является основой для формирования различных практических и трудовых навыков, равно как и навыков ходьбы, письма и т.д. Без памяти на движения мы должны были бы каждый раз учиться осуществлять соответствующие движения. При воспроизведении движений мы не всегда повторяем их точь-в-точь в том виде, как раньше. Но общий характер движений сохраняется. Например, такая устойчивость движений вне зависимости от обстоятельств характерна для движений письма (почерк) или наших некоторых двигательных привычек: как мы подаем руку, приветствуя знакомого, как мы пользуемся столовыми приборами и т.д.

     Наиболее точно движения воспроизводятся в тех условиях, в которых они выполнялись ранее. В совершенно новых условиях мы часто воспроизводим движения с большим несовершенством. Также очень сложно повторить движения, если они раньше были частью какого-то сложного движения, а сейчас их надо воспроизвести отдельно. Все это объясняется тем, что движения воспроизводятся нами не изолированно от того, с чем они были раньше связаны, а только на основе уже образовавшихся ранее связей» - из статьи «Психология памяти», доступной в сети интернет.